Зато потом мама вернулась, и супружник мог ею пользоваться сколько хотел — матери уже все равно было. Она за все его удовольствия щедро расплатилась вперед, до самого конца своей жизни. Только он к этому делу скоро охладел, когда случайно узнал, что за операцию мама в больнице перенесла. Прекрасно помню, как он, тварь пьяная, на весь дом тогда орал: «Да ты и не баба теперь! Хуй пролетает со свистом». И мама плакала опять всю ночь. И я тоже плакала, хоть ничего в его словах не понимала.

Маме уже тогда бы с ним развестись, выкинуть его, как пса шелудивого, на помойку! Я бы именно так поступила. А она его еще и в доме прописала: тогда мы ждали, что дом снесут и нам дадут квартиру. А чем больше народу прописано, тем больше шансов трехкомнатную получить. Но после прописки окончательно пропали шансы от отца избавиться. Он себя почувствовал полноправным хозяином положения, перестал считаться с кем бы то ни было вообще. Много раз, напившись ближе к ночи, он выгонял нас кулаками и чем под руку попадет из дома, не заботясь о том, куда попадают удары, а потом запирался на замок и засыпал мертвецким сном. А мы с бабушкой и мамой бродили от лавочки до лавочки до самого утра, согревая друг друга в объятиях. Да еще и боялись попасться людям на глаза! Ведь выскакивали, как были, в халатах и тапках. Хорошо, мама всегда держала в крошечном сарае у дома старые тулупы, гамаши и валенки — иначе зимой замерзли бы насмерть.

Делал отец и много еще такого, о чем вспоминать я просто не могу. Месяц за месяцем, год за годом он убивал во мне и ребенка, и человека. Ненавижу!!! Как, как могла я после всех его пьяных выходок внушить своему разуму, что это животное, эта тварь и есть мой отец?! Сколько лет уже прошло с тех пор, а я и сейчас — зачем только вспомнила опять все это? — испытываю одно-единственное чувство: хочу удушить эту скотину собственными руками.

А мама? Уже не знаю. То ли ненормальные русские традиции сказывались, когда мужик в доме — и хозяин, и барин, и господин, каким бы отвратительным и ничтожным он ни был. То ли боялась она его родни — вторая сестра, Верка, к тому времени удачно вышла замуж за какого-то там младшего прокурора. Короче говоря, никаких попыток изменить свою жизнь мама не предпринимала. Может, просто была уверена, что никуда отец не уйдет. Даже если подать бумаги на развод и каждый день вызывать милицию, чтобы пьяницу этого забирали за хулиганство. Ну заберут на пару часов, а дальше что? Да ничего. Потому что у нас в стране побои собственной жены преступлением ведь не считались никогда — даже статьи такой не существовало. Так, дела семейные. Не знаю, как сейчас. Придумали что-то уже или нет. Да и знать не хочу: для меня в этой сфере все однозначно и просто — пусть кто-то только попробует когда-нибудь, хоть пальцем! Изничтожу, со свету сживу, раздавлю, как насекомое! Не случайно же я с одержимостью монстра двигалась вперед по жизни и стремилась к власти. Кое-что получилось.

Я и в детстве уже за незначительные проступки — косые взгляды, оскорбительные выкрики — так наказывала, что становились изгоями на всю оставшуюся жизнь. Гришку, одноклассника, чуть не посадили за попытку изнасилования. Повезло ему, гаду, что несовершеннолетний был. Зато понял, ублюдок недоделанный, раз и навсегда, что нужно крепко подумать, прежде чем решиться заигрывать со мной по темным коридорам. Вся школа потом знала, что можно и чего нельзя с Ритой Рубиной. И не лезли.

В квартиру мы переехали, когда я училась в третьем классе. А дом наш снесли — жалко было до слез. Хотя в квартире, конечно, жизнь оказалась проще и лучше: теплый чистый туалет, а не покосившийся, промерзший насквозь сарайчик на улице, да еще и на двоих с соседями; центральное отопление, а не печка, вечно голодная до дров; водопровод, а не вода из колодца. И за кроликами ухаживать не надо: клетки чистить, кормить. Правда, непонятно было, где теперь мясо брать, но это меня не волновало. Единственное, что по-настоящему раздражало, — в квартире негде было скрыться: во двор не убежишь, в сарай не заберешься, за клетками не спрячешься. Но я быстро приспособилась — пропадала до вечера в школьной библиотеке, чтобы отца лишний раз не видеть.

Так я и выросла среди книг — сама толком не помню как. Помню только, что чуть ли не единственным чувством все эти годы была острая, неизлечимая жалость к матери, особенно когда я повзрослела и начала понимать, как крутится она, чтобы прокормить семью. Подрабатывает при любой возможности: обшивает за деньги подруг, выращивает на продажу лук, помидоры, цветы, огурцы и тащит на свой страх и риск с фабрики все, что плохо лежит. Мама не боялась никакой работы. Да еще и дом содержала в идеальном порядке: стирала на всю семью, шила, убиралась, готовила. Меня она никогда не просила о помощи, а я, честно говоря, особо ее и не предлагала. Мне казалось преступлением пахать ради того, чтобы папаня жил как барин — в ничем не заслуженном уюте, сытости, чистоте — и мог получать свою «законную чекушку» каждый день. Да я б лучше удавилась, чем вложила в его преступное благополучие хоть каплю своего труда! Тем более что к тому времени самого его с работы уже прогнали: совсем обнаглев, он нажирался в заводской столовой прямо в обеденный перерыв.

И вот теперь он целыми днями сидел на кухне у окна и курил невообразимо вонючий «Беломор». Я с отцом в те годы не разговаривала — при одном его виде дрожала от ненависти, — хотя он постоянно капал мне на мозги своей невменяемой болтовней. Вообще, дома я старалась бывать как можно реже. Что мне там было делать: подругу не пригласишь — стыдно, уроки спокойно не сделаешь — этот урод лезет со своими разговорами, музыку не послушаешь — начинает орать, чтобы выключила. Зато, когда я в первый-последний раз в жизни заговорила с ним сама, объяснив, как задолбал он всех своим вонючим «Беломором» и что в других семьях отцы ходят курить на лестничную клетку или балкон, он посмотрел на меня мутным, как обычно, пьяным взглядом и многозначительно изрек: «А ты, пизда младшая, ваще молчи!»

Кажется, именно тогда я окончательно возненавидела весь род мужской. Пока я не могла отомстить, но отец окончательно был вытерт из моей жизни. Домой я появлялась только к вечеру и сразу ложилась спать, чтобы не дай бог на него не наткнуться.

В тот год — в восьмом классе — я начала всерьез заниматься химией. Читала все учебники, какие могла достать, донимала учителей вопросами на уроках, участвовала в школьных олимпиадах. На самом деле не давал мне покоя только один вопрос: какие яды известны на сегодняшний день человечеству, можно ли их синтезировать самому и как они взаимодействуют с крепким алкоголем. Понятно, что взять и прямо спросить об этом я никогда не решалась, поэтому процесс выяснения занимал много времени и попутно наполнял меня знанием предмета в целом. А потом уже стало интересно само по себе, вне зависимости от моих планов на дальнейшую судьбу папани. Я даже добровольно взялась писать реферат по мышьяку, и эта работа стала потом крошечной, но все же частью моей курсовой работы на втором курсе химического факультета МГУ.

Поступила в университет я довольно легко — спасибо первым местам на химических олимпиадах и серебряной медали. Тогда я уже занималась мышьяком, точнее синтезом его органических соединений, более чем серьезно. Мне безумно нравилось торчать до ночи в лаборатории, носить белый халат и резиновые перчатки, выводить новые формулы, проводить эксперименты и мечтать о том, что рано или поздно я смогу синтезировать совершенно новое и нужное в химической промышленности вещество — органическое соединение мышьяка.