Школьные изыскания в области того, каким образом, в каких дозах и в течение какого времени в организм человека должен попадать интересующий меня яд — хлорид или оксид мышьяка — с тем, чтобы вызвать летальный исход, я окончательно забросила. Разобрались с теорией — и все. Неинтересно. Я поняла, что не стоит гробить собственную жизнь ради искоренения единичного экземпляра зла, который считается моим отцом. В студенческие годы папаня уже значил для меня не больше, чем громоздкий и невероятно уродливый предмет обстановки в доме. Избавиться — да, хочется. Но идти ради этого на преступление — нет. Из-за такой скотины губить собственную душу просто глупо. В отличие от этой мрази я еще смогу принести человечеству пользу.

На втором курсе, когда я полностью избавилась от маниакальных идей на тему отцеубийства и начала, видимо, наконец походить на живого человека, а не на злобную куклу, которой однажды нарисовали сосредоточенно-жестокое выражение лица, за мной начали ухаживать кавалеры. И был среди них один сумасшедший химический гений. Звали его Иван.

Он учился на нашем же факультете, правда, уже на четвертом курсе, что, впрочем, ничуть не мешало ему работать над дипломом, который сразу был задуман как кандидатская диссертация. Назвать Ивана просто талантливым человеком у меня до сих пор не поворачивается язык. Гений — он гений и есть. На любой вопрос из области химии — знаю, сама неоднократно обращалась за помощью — он тут же выдавал грамотный ответ.

Никто во всем университете, кроме декана факультета — его научного руководителя, — не знал, чему конкретно был посвящен этот необычный диплом. Сам Иван молчал как рыба. Ходили только слухи о том, что именно под его работу университетом получено финансирование от правительства СССР. Сдается мне, это были какие-то разработки в области химического оружия.

Несмотря на то что Ванька был гордостью факультета, гением, светом в окошке, никаких денежных доплат именно ему за таланты не полагалось. Только обычная повышенная стипендия. Хотя все преподаватели радостно прибегали к его помощи и то и дело просили провести какие-нибудь лабораторные со студентами: «Ведь у вас же, Иван Анатольевич, даже лучше получится. Легкая рука».

Жил он в обычной общаге, питался на свою стипендию. Ни времени, ни желания подрабатывать где-то еще у Вани не наблюдалось, а в Москве он был совершенно один. При его безалаберном отношении к деньгам — пока они есть, давай всех поить-кормить, а когда кончатся, пойдем побираться по общаговским соседям и друзьям — большую часть времени он занимался именно побирательством. Многое ему прощали. Но иногда даже я, относясь к нему с особым уважением и даже трепетом, приходила в ярость. Любимым делом Ваньки было навязаться провожать меня домой и застрять потом у нас до поздней ночи. Сначала я была рада его визитам, старалась угодить: кормила ужином, по сто раз заваривала чай — Ванька пил какой-то невообразимый, почти чифирь, на каждое чаепитие требовалось по три столовые ложки заварки. И мы взахлеб говорили о новых открытиях в области химии, о собственных достижениях, о лекциях, лабораторках, профессорах. Отец, кстати, весьма и весьма подверженный инстинкту самосохранения, трусливо прятался при появлении в доме Ваньки в самый дальний угол, как таракан. И не вылезал, пока тот не уйдет, — мало ли, мужик же. Если чего не так, может ненароком и ответить. За это я была Ивану благодарна отдельно, а он, кажется, даже и не замечал, что в квартире есть кто-то еще. Но когда я поняла, что каждый приход моего гениального друга изничтожает запасы чая в размере чуть ли не месячной нормы и еды, которой хватило бы на ужин всей нашей семье, мне стало не по себе. Только этого еще не хватало на голову моей бедной мамы.

Сам Иван ни черта не понимал. Ему почему-то казалось, что все всегда должно быть так — сегодня еда есть у вас, вы ею делитесь, завтра она будет у меня, я вас накормлю. То, что «завтра» наступало у него от силы на два дня в месяц (после стипендии), его нисколько не волновало. Во всяком случае, никакой неловкости перед людьми Ванька не ощущал. Наоборот, в качестве гостя он был просто невыносим — лазил без спроса по холодильникам и кухонным шкафам, распоряжался всем так, будто это принадлежит ему. Когда я пыталась «защитить» от него запасы продуктов и говорила, что дома нечего есть — суп и сыр с маслом я заранее втихаря утаскивала на балкон, — он открывал холодильник и искренне удивлялся: «Как это нечего?! Ты не знаешь, как это бывает, когда нечего есть! Вот же еще целый десяток яиц!» И делал себе яичницу из всего десятка. Я только зубами скрипела от злости. Ну не могла я ему объяснить все, как есть. Быт для него был областью запредельной. Он все равно бы ничего не понял. Одно слово — гений.

Мама, конечно, видела, что в доме постоянно пропадают продукты, и не могла не связывать этого обстоятельства с мельтешением в нашей квартире Ивана, но она ни в чем никогда меня не упрекала. Хотя еще как могла! Бедная моя мама как будто чувствовала передо мной свою вину за детство, которого у меня не было, и старалась во всем мне угодить. Особенно в последнее время, когда я сама, без всяких протеже, поступила в университет. Пылинки готова была сдувать. Черт! Как же стыдно мне было перед ней за это!

Тем временем Ванечка наш окончательно сошел с ума. Причем не без моего невольного участия. Гений влюбился. Со всей страстью и сумасшествием, на которые только была способна его необъяснимая душа. А способна она была на многое! Его интересовали теперь только два проявления жизни: химия и я. Не могу сказать, что мне не льстила его любовь. Но и не то чтобы я получала от нее удовольствие. Он превратился в мое второе «я», вездесущую тень, с которой я сталкивалась на каждом шагу. Стоило мне появиться в университете, как я сразу же видела его, улыбающегося, несущегося мне навстречу. Стоило мне выйти из аудитории, как я натыкалась на него у самых дверей. Стоило образоваться какой-нибудь праздничной попойке в нашей группе, как он был тут как тут. На факультете не оставалось уже ни единого человека, который не знал бы, что у Ритки с Ванькой роман. И все с любопытством следили за тем, что будет дальше.

А дальше было вот что: в ответ на пылкие ухаживания и совершенно невероятные по тонкости, душевной боли и поэтике признания в любви я прониклась к Ивану ответным чувством. Сложно уже сказать, была это влюбленность, замешенная на научном поклонении перед ним, или жалость, вызванная тем, как чужд, непонятен он был этой жизни, но я ему отдалась. Стала в его объятиях женщиной. Самым банальным образом — у себя же дома, в присутствии отца: он по традиции прятался в своей комнате и боялся даже нос высунуть.

Было море крови. И неприятных ощущений. Ванечка был страстен, нежен до отсутствия пределов, но меня это не спасло. Кроме робкого сожаления, явного стыда и кромешного страха забеременеть, в душе не осталось после соития никаких иных чувств. Самое ужасное, что этим все не кончилось. Ваня продолжал ходить за мной по пятам, произносил прочувствованные и наполненные патетикой речи, впадал то в депрессию, то в бурный восторг. И эмоции его, и их проявления были бесконтрольны. Он хотел меня постоянно, всегда и везде, без исключений.

Стоило нам оказаться рядом, как его естество приходило в крайнее напряжение, которое длилось до тех пор, пока не наступал момент разрядки. Иногда мне удавалось отделаться легко — я ласкала непокорную плоть руками, а Иван сам доводил дело до конца. Но чаще он настаивал на настоящей близости. Причем овладеть мною только один раз значило для него просто в полуобморочном состоянии избавиться от сексуального напряжения. После этого Ваня приходил в себя, и начиналась, по его словам, настоящая любовь. За пару часов, пока не приходили с работы бабушка и мама, он успевал, борясь с моим сопротивлением и отговорками, завладеть моим телом раз пять-шесть и столько же раз достигнуть в невероятно длительном и буйном соитии финала. Всякий раз мой гений, дойдя до наивысшей точки наслаждения, сотрясался в бурных конвульсиях, потом проваливался в обморочный восторг и, мокрый от затраченных усилий, лежал в моих вялых объятиях ровно две минуты. После чего все начиналось сначала. Хуже всего было то, что использовать презервативы он никак не хотел. «Ри-и-ита, это же все равно что купаться в сапогах. Разве же так можно?» «А если я забеременею?» — спрашивала я, чуть не плача. «Значит, ты согласишься наконец выйти за меня замуж». Железная логика, ничего не скажешь. Только как с таким человеком, который себе-то на кусок хлеба заработать не может и вечно витает в облаках, можно жить?! «Ну ладно, — соглашался он, увидев мое отчаяние, — давай так. Я забочусь об удовольствии: ты можешь вообще ничего не делать в постели. Я сам. А ты только предохраняешься. Договорились?» Умнее некуда. Зашибись! Дальше шли его глубокомысленные размышления о том, что лучше всего мне пить таблетки. Потому что изобретатели всех прочих средств совершенно не позаботились о благе мужчины: презервативы невыносимы, внутривагинальные кремы и капсулы вызывают раздражение головки члена. И всю эту околесицу нес человек, который утверждал, что любит меня больше жизни, что готов ради моего счастья на любые тяготы и лишения, что ради одного моего взгляда отдаст все, что у него есть! В такие минуты я была вне себя от ярости. Готова была его убить.