— И вы правда восемнадцать раз умирали? — уточнила Недельская.

— Ну что вы, — с нотой грусти усмехнулся Пит. — Просто повезло пару раз. Тоже собираетесь писать неправду?

— Нет, что вы. Вы герой, — пылко возразила Марина.

— Я не герой. — Он задумчиво помолчал. — Погибли люди. Моя вина, что не посадил вертолет как следует. Ребята… все мы, кто там был… Еле ноги унесли. Я не пытаюсь оправдать себя…

Повисшую паузу разрезал тягучий пассаж губной гармошки.

— Оставьте его в покое. — Пит жестом остановил сестричку, решительно направившуюся к соседней койке, где лежал чернокожий калека. — Не трогайте его. Мне нравится, как он играет. Это успокаивает. Напоминает о доме.

— Кто этот человек, — скорее инстинктивно, чем осознанно, поинтересовалась Кейт, сама не зная, зачем это делает.

— Босуел Дидденс, младший лейтенант, — женщина сверилась с картой обхода. — Он один из тех, кто был в том вертолете вместе с Муном. К сожалению, руку нам спасти так и не удалось. Жалко, такой молодой. — Мы зовем его просто Бо.

— Бо, — механически повторила девушка, сообразив, наконец, где и когда могла слышать эту гармошку.

Пожилой бородатый музыкант лет пятидесяти. Черное как смоль лицо с надвинутой на кустистые брови шляпой, обрамленное белоснежной кудрявой бородой… старая военная куртка времен Вьетнама, с выцветшими нашивками названия войск и номером подразделения, один рукав которой пустует и глубоко заправлен в ветхий карман. Огромные черные очки, скрывающие пораженные слепотой и лишениями глаза…

Кейт окончательно осознала, кого видит перед собой. Одинокого бездомного музыканта Бо Дидди с улицы Прачек, несущего ежедневную вахту под окнами квартиры, которую ей предоставили при переводе в Чикагский офис «Хроноса».

Вот оно, беспощадное и жестокое лицо войны.

— Бо Дидди, малмис. Бо Дидди. Кто-то пришел навестить старину меня в трудный час? Дайте мне подержать вашу руку. — Кейт позволила ослепленному солдату взять свою ладонь, внутренне холодея от очевидной истины, чувствуя, как на глаза навернулись слезы. — Красивая кожа. Тонкая рука. Таким не место в этом аду. Аду-у-у-у. М-м-м. Слышь, Мун, старину Бо навестила прекрасная малмис. Можешь ли ты похвастать таким успехом? Извините, я сейчас немного не в форме, и не знаю вашего имени. Но ведь это не играет никакой роли, ведь так? Как видите, старина Иисус протянул мне руку помощи, но в своей любви промахнулся немного… Но это ничего, не так ли. Много тепла, как дома, — мягко водя пальцами по ладони Кейт, проговорил Бо. — Скорее всего, я теперь увижу нечто большее, чем боль, кровь и смерть. Их слишком много вокруг. Слишком много. Я не хотел все это видеть, и так и произошло. Может быть, так надо. Скорее всего, это так. Наверное, такую цену стоит заплатить за жизнь старины Бо, который просто летел, чтобы сражаться за свою семью, на войну, которая никому не нужна. Войны ведь никому никогда не нужны. Но кровь и боль будут. Нам их не избежать, увы. Но вот я вышел из войны. А награды и ордена, на черта они мне… Война ведь никого не может сделать великим, м-м-м… Иисус любит меня, и я приму все как есть. Пусть так и будет.

— Все у вас будет хорошо, Бо, — Кейт упрекнула себя за шаблонную банальную фразу, но ничего лучше в данной ситуации просто не смогла придумать. Она не умела утешать больных.

— Я знаю, что останусь слеп. И не тратьте время, чтобы меня утешать, малмис, — Босуел удобнее повернул перебинтованную голову на подушке. — Не в этом дело. Важно, что человек, который лежит со мной рядом, спас мне жизнь. И я напишу об этом песню, Мун, слышишь?

— Да, Бо. Я тут, — со своей койки откликнулся Пит.

— Я знаю. Ведь никому не нужны солдаты без войны. Войны меняются, а мы остаемся. Одинокие. Никому не нужные. Без судьбы, без войны-ы-ы, м-м-м…

— Хорошие новости, Мун. Собирайся, — доложил вошедший в больничные покои сержант Грант.

— Что вы имеете в виду, сэр? — приподнялся на койке Пит.

— Для тебя война окончена, парень. Ты отвоевался и едешь домой.

— Домой?

— Так точно. Ты отправишься с этими людьми.

— Да, — перехватив взгляд Недельской, сказала Кейт. — Ты же из Уоллкилла, так? Мы бы хотели по дороге заскочить с тобой на одно мероприятие.

— Какое?

— Где бы ты рассказал об ужасах войны правду, а не то, о чем повсюду без устали твердят газетчики.

— Не знаю, — с сомнением проговорил Мун. — А для чего это нужно?

— Вы ведь хотели бы остановить войну? — риторическим вопросом ответил Мешадо.

— Да, конечно! — пылко воскликнул солдат. — Но что может сделать один человек?

— Очень многое, — улыбнувшись, заверила Недельская. — Именно поэтому вы поедете с нами.

«Я фермер, я не умею выступать перед зрителями, перед таким большим собранием людей, как это. Это самая большая группа людей, когда-либо собиравшихся в одном месте. Но, кроме этого, важная вещь, которую вы доказали миру, — это то, что полмиллиона детей — и я называю вас детьми, потому что у меня есть дети, которые старше, чем вы, — полмиллиона молодежи, может собраться и иметь три дня забавы и музыки и не иметь ничего, кроме забавы и музыки, и благослови вас Бог за это!»

Вступительное слово Макса Ясгура,

владельца фермы,

на территории которой проходил

фестиваль Вудсток.

Есть на свете зверь, равных по мощи и силе которому нет. У него миллион голов и сотни тысяч рук. Его рык слышен отовсюду, где бы ты ни находился.

Все три дня того великого события напоминали средневековое ристалище. В прохладном утреннем воздухе остро ощущалось жесткое напряжение электричества.

Час настал. Одним движением пальца, касаясь струны, Джимми дал упреждающий сигнал. Из своего укрытия, находясь еще за сценой, он услышал, как где-то совсем рядом длинный глубокий звук, тягуче вибрируя и растекаясь, стремясь быстрее пули, облетел гигантское пространство, отозвавшись эхом сотни тысяч восторженных голосов.

Он здесь. И Зверь отвечает — он готов.

Вперед.

Сквозь заложенные от рева уши Джимми услышал, как душа с гудением сжалась в комок и через дернувшиеся от сладостного предвкушения пальцы понеслась, завибрировала, пролилась в электрический разряд, который, набрав бешеную скорость, окунул все вокруг в его музыку.

Пурпурный туман в моей голове,

Кажется, будто все так изменилось.

И это забавно, отчего — я не знаю.

Не останавливай меня, пока я целую небо.

Резкий гитарный пассаж разрезал утренний воздух, ознаменовывая собой начало нового дня.

Последнего дня, величайшего культурного события конца семидесятых. Вудсток гудел, ревел, бурлил сотнями тысяч человеческих жизней, миллионами эмоций и чувств, подхлестнутых наркотиками, алкоголем и искушениями свободной любви, в то время как в утренний час бал правил находившийся на сцене Джимми Хендрикс.