Толковников был руководителем дипломного проекта, с которым Леонид заканчивал ВХУТЕМАС. А вскоре после защиты диплома благодаря рекомендациям Павла Серапионовича он сумел открыть архитектурное бюро, которое теперь, к двадцати восьми годам, давало ему все, чего он мог желать – возможность труда и творчества, уважение коллег и деньги, которые позволяли ему уважать себя.

Профессор вышел у Тверской заставы – его знакомая жила в Оружейном переулке, – а Леонид доехал до Страстной площади и пошел по бульварам вниз, к себе на Рождественский.

Было уже темно, но Москва и не думала готовиться ко сну – гуляла, шумела, плясала, пела, пила и ела. Леонид тоже почувствовал голод и сразу же вспомнил, что дома кроме бутылки «Телиани» ничего съедобного не имеется. По счастью, голодные годы ушли навсегда и еды теперь в Москве хватало на любой вкус и на любые деньги, а с тех пор как два года назад отменили сухой закон, хватало и выпивки, притом разнообразной. Сорить деньгами, правда, возможности у Леонида не было – и первый взнос за дом оказался внушительный, и строительство еще предстояло, и обустройство, – однако экономить на еде ему все-таки не приходилось.

В хороший ресторан – в «Эрмитаж» или «Метрополь» – он не пошел: там пришлось бы провести целый вечер, а он давно не работал физически, поэтому устал и намеревался поскорее завалиться в кровать. Но и брать что-нибудь навынос, чтобы съесть в одиночестве у себя в комнате, тоже не хотелось. Он любил московскую жизнь, а возможность ужинать среди людей была одной из составляющих этой жизни, и ее он любил тоже.

Разминувшись с веселой компанией, которая во главе с гармонистом двигалась по самой середине бульвара, Леонид перешел на правый тротуар и, пройдя мимо пивной – она называлась «Маленькая собака», притом почему-то по-немецки, «Kleiner Hund», – зашел в следующее едальное заведение, благо они были едва ли не в каждом доме.

Трактир располагался в полуподвале и назывался «Франжипан»; Леонид проходил мимо каждый день по дороге домой, но не заходил еще сюда ни разу. Что означает название, он не знал, но французское слово явно не соотносилось с утопленными в тротуар тусклыми окнами, с плотными клубами папиросного дыма и с душераздирающим пением, которое ударило ему в уши, как только он открыл дверь. Он хотел уж было выйти, да вспомнил, что вечером во всех заведениях развлекает публику пивная эстрада, и решил, что репертуар все равно везде одинаковый.

Эстрада здесь действительно имелась – небольшое возвышение в конце узкого зала. На эстраде стояло пианино, на нем играл миловидный паренек, похожий на студента консерватории. Мелодия, правда, была не консерваторская – Леонид узнал «Кирпичики». Мужчина и женщина пели, стоя у рояля, а зал дружно подпевал модной песне.

– Кажду ноченьку с ним встречалися, где кирпич образует проход, вот за Сеньку-то, за кирпичики полюбила я этот завод! – выводила певица.

– Вон туда пожалуйте, товарищ инженер. – К Леониду подскочил расторопный половой с перекинутой через руку грязноватой салфеткой. – У стеночки местечко есть, позвольте проводить.

Как он угадал профессию, было Леониду непонятно, но не слишком удивительно: ее почему-то часто угадывали, даже когда он был одет в рабочее, как сейчас.

Он прошел вслед за половым к маленькому, не шире полуметра столу, придвинутому вплотную к кирпичной стенке – так, что за ним можно было сидеть лишь двоим друг против друга. Гражданин, сидящий спиной к эстраде, уже не принимал участия в общем веселье – спал, привалившись к стене.

– Они накушавшись, но тихие и вас не потревожат, не извольте беспокоиться, – сообщил половой. – Что прикажете подать?

Все ухватки у него были дореволюционные, хотя сам он выглядел лет на двадцать пять. Но с тех пор как объявили новую экономическую политику и в Москве как грибы после дождя стали появляться рестораны, обслуга словно из-под земли явилась. Правда, этот «Франжипан» был не рестораном, а простым трактиром из тех, в которых лет двадцать назад могли бы угощаться мастеровые. Что ж, значит, и простые заведения уже стараются обслуживать пристойно, это хорошо.

– И по винтику, по кирпичику возродили мы с Сенькой завод! – грянуло с эстрады, теперь уже дуэтом.

Меню было отпечатано на засаленной серой бумаге, но радовало разнообразием. Копченые угри, телячий шницель; у Леонида даже слюнки потекли.

– Имеем скоблянку из семги, – подсказал половой. – Свежайшая, вкус исключительный, останетесь довольны.

Он заказал жареную скоблянку, водку, соленые грузди на закуску и спросил:

– А почему ваше заведение так называется?

– Французский пирог с миндальной начинкой, – с готовностью ответил половой. – Имеет название франжипан. Прикажете на десерт?

От десерта Леонид отказался, половой мгновенно принес водку в бутылке с белой головкой и тарелку с груздями, пообещал через десять минут подать рыбу и убежал.

Леонид сидел в самом дальнем углу зала, эстрада была ему едва видна, но это, может, было и хорошо: после дуэта вышел маленький и круглый, как шарик, конферансье и принялся развлекать публику такими пошлыми шутками, что следить за этим не стоило. Посетителям, впрочем, его шутки нравились: громовой хохот то и дело гремел под низкими сводами трактира.

Водка не взбодрила, как это бывало обычно – наоборот, повлекло от нее в сон. А от тепла, в которое попал с вечернего холода, запылали щеки.

«Все же лучше взять ужин домой», – подумал Леонид.

Он стал озираться в поисках разбитного полового.

– Уважаемая публика, хорошо ты посмеялась, пора тебе и поплакать! – радостно объявил конферансье. – Прямо в душу льется волшебный голос нашей драгоценной, бриллиантовой донны…

Как зовут донну – почему донна, кстати? испанка? – Леонид не расслышал из-за аплодисментов и выкриков хоть и пьяных, но восторженных. Видно, обладательницу волшебного голоса здесь хорошо знали.

Сосед напротив проснулся, вскочил, вытаращив глаза, пробормотал что-то невнятное, сел и тут же уснул опять, лишь переменив немного позу. Из-за его бессмысленного телодвижения Леонид не увидел, как эта донна вышла на эстраду, а сразу услышал фортепианный аккомпанемент и ее голос.

И замер.

Когда ему было шесть лет, у него обнаружился абсолютный слух, то есть это учитель музыки сказал, что абсолютный, и мама, конечно же, сразу пригласила его заниматься с мальчиком. Моцарта из мальчика не вышло, однако пять лет были музыке отданы, поэтому представление о том, что такое настоящий певческий голос, Леонид имел.

Но даже если бы не имел он об этом никакого представления… Чтобы все внутри замирало и вихрилось при каждом звуке, льющемся из горла этой донны, не надо было не только музыкального слуха – кажется, можно было обойтись без всякого слуха вообще.

– Как снежинки они разлетятся, будет сердце безмолвно стонать… – звучали слова ее песни.

Леонид непроизвольно встал, чтобы увидеть певицу. Ему мешали посетители – как они могут галдеть?! – мешали половые, снующие между столами, мешал гул, и дым, и кухонный чад… Но вместе с тем все это не имело никакого значения. Совершенно никакого. Голос певицы был сильнее гула и галдежа. Не громче, а вот именно сильнее – той силой, которая не зависит ни от чего внешнего, составляя самую сущность человека, а может, и не только человека, но того большего, к чему и человек принадлежит.