Одна песня сменяла другую, теперь она пела об осени, о болотных огнях, а он стоя слушал, и она в самом деле казалась ему бриллиантовой, потому что даже в тусклом свете ламп рассыпались от нее ярчайшие огни.

Очередная песня кончилась, зашлепали аплодисменты, какой-то лысый мужчина поднялся из-за стола, стоящего у самой эстрады, и, неторопливо сделав два шага, вручил певице большой букет бордовых роз.

– Скобляночка ваша готова!

Половой подскочил к столу и, деликатно отодвинув Леонида, плеснул в его рюмку водки из бутылки, убрал пустую тарелку из-под грибов и поставил на ее место горячую сковородку на фаянсовой подставке. Леонид посмотрел на него оторопело – что он делает, зачем?

За то мгновенье, на которое он отвел взгляд от эстрады, певица исчезла.

– Где она? – непроизвольно вырвалось у него.

– Не извольте беспокоиться, – тут же ответил малый. – Сейчас еще один номер исполнит, минутку подождите, получите полное удовольствие. Кушайте покамест.

Есть Леонид не стал: семга источала аппетитный запах, но ему кусок не лез в горло. Он одним глотком выпил водку и хотел налить себе еще – надеялся успокоиться, – но тут певица появилась снова, и он забыл о своем намерении. Да и не успокоила бы его водка, ничто его не успокоило бы, так он был взволнован.

Про снежинки, осень и болотные огни она пела в каком-то сверкающем длинном платье, и ее густые темно-русые волосы закрывали плечи, а теперь была одета в матросский костюмчик, и волосы были убраны под лихо сдвинутую набок бескозырку. Матросский наряд не слишком к ней шел, он был бы под стать маленькой пухленькой девчонке-перчинке, а она была высокая, вся какая-то узкая, с длинными, почти дисгармонично длинными руками; Леонид все-таки успокоился, поэтому мог уже видеть ее в подробностях.

Но когда она начала петь, то оказалось, что подходит ей и этот костюм. Все ей подходило, потому что любой наряд был лишь обрамлением того главного, что было ею.

– Шумит ночной Марсель…

В этих первых словах и звуках прозвучало обещание, загадочное и волнующее. Но природа ее обещания была не та, что обусловливается неприкрытой чувственностью, то есть пошлостью, а совсем другая. Леонид не нашел бы слов, чтобы ее объяснить, но он и не искал сейчас слов – он не отрываясь смотрел на певицу.

И вдруг, буквально в одно мгновенье, она преобразилась совершенно. В голосе ее, во взгляде, в каждом движении сверкнула удаль, и сразу же ритм танго ускорился, виртуозно переменился, и ее ножки в черных лаковых ботиночках отбили степ так дробно, как не смогли бы отбить даже барабанные палочки. И снова она запела, и снова застучали каблучки, огнем сверкнули глаза!

Когда с последними звуками песни и последней чечеточной дробью слетела с ее головы бескозырка и волосы хлынули на плечи блестящей волной, к потолку рванулся такой вопль всеобщего восторга, что, казалось, вот-вот обрушатся своды.

Певица раскланивалась, ее глаза сверкали, а на эстраду уже поднялся конферансье и объявил следующего исполнителя – иллюзиониста. Его имени Леонид не расслышал, потому что проталкивался между посетителями к выходу.

– Воздухом идете подышать? – Половой свился перед ним из папиросного дыма. – Скобляночку к вашему возвращению подогреть, может?

– Благодарю, не надо. Я не вернусь.

Он достал бумажник и расплатился, половой радостно закивал, довольный чаевыми и тем, что нетронутая еда подлежала теперь, вероятно, его усмотрению.

Выйдя на улицу, Леонид провел по лицу ладонями, словно хотел умыться холодным весенним воздухом. Но щеки все равно пылали, водка кружила голову. А может, и не водка, ведь он выпил немного.

Фонари горели тускло, с середины бульвара доносились громкие крики – кто-то кого-то грозился побить. Вслед за криками раздался женский визг, но в нем слышалась не просьба о помощи, а подначка «дай ему, Коська, пущай знает!» – и Леонид обрадовался, что можно не обращать на этот визг внимания. На мгновенье ему стало неловко от того, что он воспринял бы сейчас просьбу о помощи лишь как досадную помеху, но тут же он забыл о своей досаде.

Обо всем он забыл. Он был уверен, что необыкновенная донна сейчас выйдет на улицу, и не было силы, способной сдвинуть его с места до ее появления.

Она вышла через пять минут – появилась не из двери, ведущей в трактир с бульвара, а из удаленной арки; видимо, там было что-то вроде служебного выхода. Она была в темном пальто и в маленькой шляпке без полей, но Леонид сразу узнал ее по высокой узкой фигуре, а еще больше по тому, как стремительно забилось у него сердце при ее появлении. На мгновенье он растерялся – понял вдруг, что не знает, с чем к ней подойти. Высказать комплимент ее голосу? У него даже цветов нет, и, возможно, она воспримет как вульгарность такой подходец у трактира.

Неизвестно, что он решил бы за те несколько секунд, которые она шла от угла дома, но тут дверь трактира снова открылась и из нее появилась компания – три человека оказались между Леонидом и певицей. Та остановилась, а он досадливо поморщился из-за помехи, ожидая, впрочем, что посетители сейчас же пойдут куда им надо.

Но вышло иначе.

– Эх-ха ты спела! – громко произнес низенький, в пальто до пят, стоящий на шаг впереди двух других. – Прямо душу потешила, ей-бо! Ну, пошли теперь, что ли.

Он приглашающе махнул рукой и, повернувшись к ней спиной, неторопливо двинулся вперед, словно она обязана была последовать за ним. Два его спутника остались на месте. Леонид не видел их лиц, но приземистые, похожие друг на друга фигуры показались ему мрачными, даже зловещими.

А ее лицо было ему видно – она успела уже подойти совсем близко. Она показалась ему еще красивее, чем на эстраде. Глаза ее, возможно, были черными, а возможно, наоборот, прозрачными и потому вбирающими в себя вечернюю тьму. Но вне зависимости от цвета они производили завораживающее впечатление из-за яркого своего блеска и дивной формы.

«Франжипан, – мелькнуло у Леонида в голове. – При чем франжипан? Ах да, миндаль».

Глаза у нее были именно такие, которые называют миндалевидными, уголки почти касались висков. Их выражение сначала было Леониду непонятно, но потом она качнулась вперед, тут же сделала шаг назад, и он понял, что она или колеблется, или чего-то боится.

– Ну? – Коротышка в длинном пальто обернулся. – Чего стоишь?

Усмешка, появившаяся на ее губах, была больше похожа на судорогу. Она поднесла к лицу букет, который держала в руках, словно хотела смахнуть с губ эту судорогу, для нее, казалось, мучительную.

– То-то, – с непонятным Леониду удовлетворением хмыкнул при этом коротышка. – Давай-давай, время деньги. Твои.

Он едва заметно кивнул своим спутникам и возобновил неспешное движение, а они шагнули к ней. Но тут она сделала нечто такое, чего от нее, вероятно, не ожидали – размахнулась и швырнула букет на проезжую часть, подальше от себя. Розы упали в лужу, плеснув как рыбы.