В ванную, где нет видеокамер.

В ванную, где нет видеокамер.

В ванную, где нет видеокамер.

Адам хотел мне сказать, поняла я. Тут, в ванной. Он пытался что-то сказать, но я так испугалась, что отпугнула его своим страхом.

Я отпугнула его.

Закрыв дверь, я дрожащими руками развернула знакомые страницы, державшиеся на полоске старого клея, перелистала блокнот, проверяя, все ли на месте, и наткнулась на последнюю запись, сделанную не моим почерком.

Фраза наверняка написана Адамом.

Все не так, как кажется.

Я застыла.

Кожа натянута напряжением, пропитана чувством, в груди растет давление, сердце стучит громче, чаще, сильнее, словно стремясь компенсировать внешнюю неподвижность. Я не дрожу, когда застываю во времени. Я стараюсь дышать реже, считаю несуществующие предметы, придумываю платья, которых у меня нет, притворяюсь, что время — разбитые песочные часы, истекающее секундами, впитывающимися в песок. Я набираюсь смелости поверить.

Я осмелилась поверить, что Адам пытается установить со мной контакт. Я достаточно безумна, чтобы не сбрасывать со счетов подобную возможность.

Вырвав страницу из маленького блокнота, комкаю ее, прижимаю к груди, изо всех сил сдерживая истерику, готовую начаться в любой момент.

Прячу записную книжку в карман фиолетового платья, куда, видимо, ее положил Адам. Из кармана она, наверное, и вывалилась. Карман фиолетового платья. Карман фиолетового платья.

Надежда — карман возможности.

Я держу ее в руке.

Уорнер не заставил себя ждать.

И не постучал.

Я надевала туфли, когда он вошел — без слова и без стука. Смерил меня взглядом. Зубы я непроизвольно стиснула.

— Вы избили его, — услышала я свой собственный голос.

— Тебе не должно быть до этого дела, — сказал он, чуть наклонив голову набок. — Но тебе явно не все равно.

Я сжала губы, молясь, чтобы руки не дрожали слишком заметно. Не знаю, где Адам. Не знаю, сильно ли он избит. Не знаю, что намерен делать Уорнер, насколько далеко он зайдет ради получения желаемого, но стоит мне представить Адама, страдающего от боли, как словно холодная рука сжимает пищевод, и я не могу отдышаться, будто пытаюсь проглотить зубочистку. Попытка Адама помочь мне может стоить ему жизни.

Касаюсь бумажного комка в кармане платья.

Дыши.

Уорнер смотрит в окно.

Дыши.

— Пора идти, — говорит он.

— Куда?

Он не отвечает.

Выходим в коридор. Я оглядываюсь. Вокруг пусто.

— А где Адам все?

— Мне очень нравится это платье, — говорит Уорнер, обнимая меня за талию. Я дергаюсь, но он, не отпуская, ведет меня к лифту. — Очень эффектно сидит. Отвлекает меня от всех твоих вопросов.

— Бедная твоя мать!

Уорнер споткнулся на ровном месте. Его глаза расширились, в них паника. Не дойдя до лифта несколько шагов, он останавливается и поворачивается ко мне:

— Что ты имеешь в виду?

У меня внутри все оборвалось.

На его лице нескрываемое напряжение, цепенящий ужас, предчувствие чего-то страшного.

Я пошутила, хотела я сказать. Жаль твою мамашу, которая вырастила такого ничтожного, негодного сынка. Но я молчала.

Он схватил меня за запястья и пристально уставился в глаза. На висках бились жилки.

— Что ты имела в виду? — повторил он.

— Н-ничего, — заикаясь, ответила я севшим голосом. — Я ничего… Это шутка…

Уорнер отбросил мои руки, словно они жгли его, отвернулся и быстро пошел к лифту, не заботясь о том, успеваю ли я за ним.

Интересно, о чем он умалчивает?

Только когда мы поднялись на несколько этажей и пошли по незнакомому коридору к неизвестному выходу, Уорнер взглянул на меня и коротко сказал:

— Добро пожаловать в твое будущее.

Меня обливает солнечным светом.

Уорнер держит открытой дверь, ведущую наружу, и я, не ожидая ничего подобного, теряюсь беспредельно. Он сжимает мой локоть, я выпрямляюсь и, оглядываясь, смотрю на него.

— Мы выходим из здания, — констатирую я. Мне нужно было сказать это вслух, потому что внешний мир — лакомство, которым меня редко балуют. Неужели Уорнер решил испробовать другие подходы? Я посмотрела на бетонный двор и снова на Уорнера: — Что нам делать снаружи?

— Есть дела, требующие нашего внимания. — Уорнер тащит меня в центр этой новой вселенной. Вырываюсь и тянусь вверх, пытаясь тронуть небо и словно надеясь, что оно вспомнит меня. Облака, как всегда, серые, но их мало, и они в стороне. Солнце высоко-высоко, нежится на синем фоне, выпрямляющем его лучи, и направляет нам тепло. Поднимаюсь на цыпочки, стараясь коснуться его. Ветер обвивается вокруг моих рук — я кожей чувствую его улыбку. Прохладный, шелковой гладкости воздух вплетает мне в волосы мягкий бриз. Этот квадратный двор — мой бальный зал.

Я хочу танцевать со стихией.

Уорнер хватает меня за руку.

— И это, — он обводит глазами холодный серый мир вокруг, — делает тебя счастливой?

Оглядевшись, понимаю, что мы стоим не на крыше, а на пандусе между двумя зданиями. За балюстрадой на много миль тянется мертвая земля с голыми деревьями и группками бетонных бараков — рабочими поселками.

— Холодный воздух пахнет чистотой, — вырывается у меня. — Свежий. Как новенький. Самый лучший запах в мире.

В глазах Уорнера ирония, интерес и замешательство. Покачав головой, он хлопает по куртке и лезет во внутренний карман, откуда достает пистолет с золотой рукояткой, сверкающей на солнце.

Резко втягиваю воздух.

Он осматривает пистолет в манере, которой я не поняла, — видимо, желая выяснить, готов ли он к стрельбе. Палец ложится на спусковой крючок… Повернувшись, Уорнер видит мое лицо.

И едва сдерживает смех.

— Не бойся, это не для тебя!

— Для чего пистолет? — через силу спрашиваю я, крепко прижимая к груди скрещенные руки. — Что мы тут делаем?

Уорнер убирает пистолет во внутренний карман и подходит к противоположному краю площадки, жестом приглашая меня за собой. Я с опаской приближаюсь и смотрю туда же, куда и он, — за перила, вниз.

Футах в пятнадцати ниже выстроились солдаты целого сектора.

Я насчитала почти пятьдесят идеально прямых колонн с равными промежутками. Сколько солдат в каждой колонне, не скажу — я сбилась со счета. Гадаю, здесь ли Адам, видит ли он меня.