оказались поразительными, хоть и не бесспорными. У значительного числа пациентов угасали наиболее выраженные позитивные симптомы шизофрении, включая галлюцинации, паранойю и агрессию. Журналистка Сьюзен Шихан описывает чудо торазина в своей книге 1982 года «Неужели на Земле нет места для меня?»[37]: «Тысячи агрессивных пациентов становились послушными. Те, кто раньше целыми днями кричал, теперь начали говорить сами с собой. Стало возможно улучшить обстановку в палатах: вместо деревянных скамеек появились стулья, а на окнах повесили занавески. Когда-то считавшиеся смертельно опасными бритвы и спички стали давать пациентам – теперь они могли сами бриться и закуривать собственные сигареты, не нанося вреда себе или другим и не сжигая больницу дотла». К 1969 году фармацевтические компании добавили другие похожие лекарства под такими торговыми названиями, как компазин, стелазин и галдол, и в этом же году Розенхан начал исследования под прикрытием. Год спустя антипсихотики уже приносили американской фармацевтической промышленности $116,5 млн в год (сегодня эта сумма эквивалентна $780 млн).

Так началась современная эра психиатрии, зависящей от препаратов. Может, психиатрам и не удалось найти и определить «вместилище безумия», но теперь хотя бы появился способ его лечить, где бы оно ни находилось. Вскоре последовали и другие прорывы: открытие антидепрессантов, литий от биполярного расстройства и милтаун от тревоги. Хотя еще было мало известно о химии мозга (депрессия все еще рассматривалась многими как «гнев, направленный внутрь», обсессивно-компульсивное расстройство как «задержка психосексуального развития в анальной стадии», а шизофрения как результат поведения властных матерей), психиатрия теперь имела арсенал препаратов и свой язык – так-то, онкология! – что придало ей легитимность как истинной медицинской специальности. Позже, с появлением более глубокого понимания химии мозга, изменилась и наша терминология. У нас развилась шизофрения из-за дофаминового расстройства. Мы были подавлены из-за катехоламинового расстройства (позже серотонинового дисбаланса), а тревожное состояние появлялось из-за расстройства серотониновых рецепторов. Все это идеально вписывалось в науку, и общественность восприняла такое новое понимание наших умов и мозгов. С ним пришли и новые ошибочные диагнозы. Разные препараты стали лечить разные состояния (нейролептики вроде тропазина назначали людям с шизофренией, нормотимики вроде лития – при маниакально-депрессивном расстройстве, антидепрессанты прописывали тем, у кого была депрессия). Диагностические ошибки вдруг стали что-то значить. Крайне важное значение диагнозу стали предавать не только врачи и пациенты, но и страховые и фармацептические компании.

Тогда его коллеги спросили: «Почему бы не попробовать этот препарат на психически больных пациентах?»

Но, несмотря на очевидный прогресс, это был не совсем плавный переход. Кен Кизи задокументировал множество наркотиков и ответную реакцию на них в романе «Пролетая над гнездом кукушки»: «Мисс Гнусен поставит нас к стенке, и мы заглянем в черное дуло ружья, заряженного торазинами! милтаунами! либриумами! стелазинами! Взмахнет саблей и – бабах! Транквилизирует нас до полного небытия». Хотя действенность лекарств в целом была неоспорима, даже если они могли быть слишком эффективными, как в приведенной цитате, многие психиатры настаивали, что они предлагали поверхностное решение проблемы, которое не могло решить все причины болезней.

Как только Джек Кременс согласился принять в Хаверфорд студентов под прикрытием, Розенхан и его ученики начали обсуждать детали исследования. Будет ли персонал уведомлен об их присутствии или нет? Придумают ли они имена или будут использовать свои? Какие адреса назовут? И самое главное – как будут выбираться оттуда?

Первые несколько решений дались легко. Они изменят фамилию, но сохранят имена; назовутся студентами, но будут называть разные университеты, чтобы сохранить анонимность. (В конце концов, сколько потенциальных работодателей будут доверять вам, если вы скажете: «Да, я был пациентом психбольницы, но это было для учебы…»?)

Может, все и началось как вызов, но очень скоро это превратилось во что-то более провокационное – в учебное упражнение. Хотя директор и был в курсе их миссии, Розенхан позаботился о том, чтобы остальной персонал остался в неведении. Так что им все еще нужно было убедить больницу в том, что им требовалась помощь. Какие у них будут симптомы? После этого начались споры. Будут ли псевдопациенты изо всех сил притворяться сумасшедшими – с огромными глазами, грязной одеждой, разглагольствованиями и бредом – как Нелли Блай – или они будут вести себя спокойно и невозмутимо? И как вообще выглядит безумие?

«Мы все были взбудоражены, – вспоминает студент Суортмора Харви Шипли Миллер. – Уж я-то точно. Никогда не бывал внутри [учреждений]. Это было волнительно».

Все сошлись на слуховых галлюцинациях – полый, пустой и стук – слова, практически кричавшие о внутренней опустошенности и экзистенциальном кризисе. Честно говоря, уже после этого в больнице должны были поднять тревогу, потому что, по словам Розенхана, до этого в литературе не было описано ни одного случая экзистенционального психоза. Розенхан шутил в письме своему другу: «Наверное, об этом напишут статью!» В определенном смысле такой выбор позволил утереть нос провинциальному психиатру, который вряд ли читал Кьеркегора[38], – суортморская шутка. В тот момент, согласно рукописи, сам Розенхан не собирался ничего публиковать или собирать какие-либо серьезные данные. Их единственной целью было попасть в больницу любым способом и с наименьшим риском для студентов.

Они изучили работы тех немногих ученых, которые пытались совершить подобное до них. Одним из них был медицинский антрополог Уильям Кодилл. В 1950 году он два месяца был пациентом психиатрической больницы, сотрудничавшей с Йелем, после чего изложил свои травматические переживания в статье «Социальная структура и процессы взаимодействия в психиатрическом отделении». При поступлении Кодилл преувеличил свои проблемы, подробно описал неурядицы в браке, обостряющиеся приступы гнева и злоупотребление алкоголем, но сохранил остальную часть биографии нетронутой. И все же он утверждал, что даже такая малая ложь нанесла ему серьезный урон, вызвав глубокое внутреннее смятение из-за жизни самозванцем. После пережитого напряжения Кодилл отказался от повторения эксперимента. Один из его кураторов, навещавший его в больнице, отметил: «Я считаю, что он утратил объективность как участник-наблюдатель и стал практически участником-пациентом». Розенхан указал это в своих заметках и в отличие от Кодилла поклялся, что участники «никоим образом не будут подстраивать историю своей жизни, не станут описывать патологию там, где ее нет, и преувеличивать существующие проблемы».

Розенхан и его студенты читали разоблачения журналистов по всей стране, которые, как и Блай до них, обнаружили то безобразие, которое происходило у нас на задворках. Во время Второй мировой войны три тысячи отказников совести были направлены на альтернативную службу в государственные психиатрические больницы. Шокирующие фотографии, сделанные одним из них, можно увидеть в статье Альберта Мейзела «Бедлам 1946», опубликованной в журнале «Life». Статья Мейзела описывала жестокие условия государственной больницы Байбери в Филадельфии, штат Пенсильвания,