ног на голову и опубликовал другую, более интересную работу о роли уверенности в поведении мошенников – пример обратного сальто ума.

Его интеллектуальный диапазон был безграничен. Он посвятил много времени патопсихологии и написал два учебника по ней вместе со своим близким другом, психологом Перри Лондоном. Так он объяснил свой интерес в письме к другу и коллеге: «Патопсихология – до боли сложная область психологии. Она включает в себя биологию, химию и генетику. Она включает социальное восприятие и опыт любого из нас, испытывавшего депрессию, тревогу или что похуже. И я стою перед вызовом – привнести простоту и понимание в столь сложную сферу».

Результаты исследования Милгрэма ошеломили весь мир: волонтеры готовы поражать незнакомцев электрическим током только потому, что их попросили.

Но истинным талантом Розенхана было преподавание. У него была притягательная черта – умение находить к людям подход. Его баритон без труда наполнял переполненную аудиторию. Студенты называли это даром. Один из них вспоминал о способности Розенхана привлечь внимание группы из двух-трех сотен студентов энергичными лекциями, полными чувства, поэзии и случаев из жизни.

Неудивительно, что первый курс патопсихологии Розенхана стал таким хитом, что Суортмор предложил преподавать его расширенную версию. Жаль, что меня не было там тогда, чтобы послушать его в самый первый день. Вместо этого мне удалось отыскать несколько записей более поздних лекций. Из динамиков моего компьютера прогремел его глубокий и звучный голос, напоминающий Орсона Уэллса: «В этом весеннем семестре мы выясним, может ли разум быть понят через отклонения», – произнес он. Его талмудский ритм – то, как он растягивал слова, ставя паузы и интонации для драматичности, – должно быть, был выточен в молодости, проведенной в обучении на кантора[34]. Это был властный голос, который заставлял наклониться, сосредоточиться и слушать.

«Вопрос в том… Что такое отклонение?.. Для чего мы здесь? – спрашивал он. – Одно будет черным… Другое – белым. Но будьте готовы и к оттенкам серого».

Такие оттенки я себе и представить не могла.

Видимо, студенты оказались в его кабинете около полудня. «Они пришли пожаловаться, – объяснял он в своей неопубликованной рукописи, – на то, что у курса есть два недостатка. Во-первых, я игнорировал истории болезни психиатрических пациентов. А во-вторых, не позволял студентам посещать психиатрические больницы». Он продолжал:

Мы иногда забываем, что душевнобольные – тоже люди. У них есть достоинство, стыд и уязвимости, как у каждого из нас. Казалось неправильным поощрять посещение студентами данных учреждений. Это вторжение в частную жизнь людей, которые не могут себя защитить. Будь вы там, вам бы хотелось, чтобы вас выставляли напоказ молодым любознательным незнакомцам, какими бы благими намерениями, они ни руководствовались?

Но студенты со своей стороны взялись за это дело всерьез.

– Мы не ценим абстракций, – заявили они, – изолированных от реального опыта. Как можно оценить… скажем, шизофрению, не зная шизофреников лично? Без немедленного и конкретного рассмотрения их мыслей, чувств и восприятия мира? Разве это не похоже на попытку понять ценность доллара, не зная, что можно за него купить?

Я понял, что оказался зажат между согласием с их взглядами и собственными убеждениями. А тем временем вопросы становились все яснее, и спор набирал силу. В итоге мне показалось, что я нашел компромисс между этими двумя, казалось бы, непримиримыми позициями.

– Послушайте, – выпалил я, – если вы действительно хотите знать, каково быть душевнобольным, не тратьте время на истории болезни и посещение больниц. Почему бы вам просто не пойти в психиатрическую больницу в качестве пациентов?

– Когда? – спросили они.

«Когда?» Не «Почему». Не «Как», не «Где», и даже не «Эй, минуточку». А «Когда?». Благослови Господь их дерзость.

Пока студенты описывали свою проблему, Розенхан вспомнил задание по меньшинствам для бакалавров в Иешива-университете[35]. Каждому студенту требовалось снять койку в пансионе Испанского Гарлема[36], чтобы увидеть бедность изнутри. Жизнь с десятью другими людьми в квартире, предназначенной для четырех человек, произвела глубокое впечатление на Розенхана, хоть он и был сыном польских евреев, приехавших в Джерси-сити и существовавших на мизерную зарплату отца-коммивояжера. Память разожгла былой энтузиазм студенческих дней.

Вдохновившись, Розенхан решил преобразовать просьбу студентов в обучающее упражнение и начал его планирование. Сначала им нужно найти психиатрическую больницу, готовую их принять. К счастью, его коллега из государственной больницы Хаверфорда (в пятнадцати минутах от колледжа) пообещал все уладить с начальником Джеком Кременсом. Розенхан не мог поверить своему счастью. Во время Второй мировой войны Кременс был агентом Управления стратегических служб (предшественника ЦРУ) и был бы идеальным человеком для такого дерзкого эксперимента. Сам Розенхан полагал, что Кременса заинтересует это предложение, так как работа студентов под прикрытием позволит получить основательный отчет о том, что происходит внутри учреждения. Розенхан и его студенты могли документировать все несоответствия между правилами ухода за пациентами и реальным положением дел. Кременс очень переживал, что в его учреждении возможен незаконный оборот препаратов, и ему нужно было знать, замешан ли в этом персонал. Проект Розенхана предоставил ему возможность немного шпионить.

Но у работы под прикрытием в Хаверфорде были и свои серьезные минусы, в том числе вызванные этими причинами. Через три года, в 1972 году, медсестра Линда Рафферти подала на больницу в суд, разоблачив множество нарушений, включая гомосексуальное насилие со стороны пациентов, сексуальную эксплуатацию со стороны внештатных работников, пустые рецептурные бланки, подписанные врачами, в незакрытых ящиках для медсестер, оставленные для заполнения в выходные дни, хронические прогулы части медперсонала больницы.

Хотя заявления, подобные словам Рафферти, были крайне редки, это было трудное время для всех психиатрических больниц, находившихся в разгаре серьезных преобразований. В это же время по кровеносным сосудам пациентов потекли новые лекарства. Хлорпромазин (известный в Америке как торазин) тогда казался важнейшим открытием XX века. Он ворвался на американский рынок в 1954 году и к концу следующего десятилетия проник в большинство психиатрических клиник. Как выразился историк Эдвард Шортер, «торазин был первым препаратом, который сработал» и, по словам психиатра, психофармаколога и ярого критика фармацевтической индустрии Дэвида Хили, «широко упоминается как препарат, соперничающий с пенициллином за звание прорыва в современной медицине».

Хлорпромазин появился в результате счастливой случайности, после того как антигистаминные препараты протестировали на крысах и обнаружили, что им не хотелось лазить по канату, чтобы получить еду; французский военно-морской хирург Анри Лабори испытал препарат на пациентах хирургии и заключил, что тот обладает диссоциативным седативным эффектом. «Открывай меня, кому какое дело», казалось, таков был посыл. Тогда его коллеги спросили: «Почему бы не попробовать этот препарат на психически больных пациентах?»

Результаты