Он знал все ее первородные и приобретенные грехи: и неряшливую прическу, и пузыри на колготках, и близорукий прищур глаз сквозь диоптрии линз, и упрямство, и неестественно звонкий голос, и странную, немного нервную походку, и легковесность в ощущении жизни.

Все это и забавляло и раздражало его. И когда он говорил о чем-то серьезном, о чем невозможно было не сказать, а она с машинальной готовностью кивала в ответ, он понимал, что это совершенно не занимает ее, и соглашается она только потому, что ей все равно, с чем соглашаться.

В эти минуты он ее ненавидел.

Она почти не следила за собой, но иногда, следуя интуитивно-безупречному вкусу, одевалась элегантно и броско, изысканно накладывала макияж, и тогда он думал: «Нуну, смой с тебя, чертовой куклы, весь блеск: что останется?» И чем больше она раздражала его, тем чаще и неотступнее он думал о ней. Ее грехи уже становились необходимы ему. Хотелось быть около нее, говорить о чем угодно, ощущать запах ее недорогих духов.

Хотелось сказать какую-нибудь резкость и увидеть неожиданные слезы в ее глазах. Или случайно коснуться руки и на секунду, чуть больше дозволенного задержать ее…

Он понял, что любит ее. И лишний раз поразился непредсказуемой, фантастической сумасбродности жизни.

Порой, вглядываясь в замкнутое пространство за окном, он думал уехать к кромке Северного Ледовитого океана или оказаться в госпитале после тяжелого ранения и в редкие минуты прояснения наконец увидеть ее…

«Бедный, милый мой мальчик», – скажет она.

Это было нелепо, и глупо, и как-то уж совсем по-детски – он стыдился своих мыслей, смеялся над ними и продолжал думать.

Он думал о незнакомых городах, где мог бы жить с ней одной, ничего не замечая вокруг. В этих городах так же дребезжали трамваи, по вечерам зажигались окна домов, но это были другие города, и только в них они принадлежали самим себе и больше никому.

Да, это было наваждение, но наваждение немолодого человека, прожившего большую и такую разную жизнь, в которой, как казалось ему, уже не оставалось места для душевной смуты.

Он знал: она не поймет, не примет его объяснений, в конце концов, не поверит. Необратимость возникшего чувства сводила его с ума – случалось, что он часами сидел в пустой комнате и ждал ее.

Так продолжалось долго: его тоска, ее безразличие.

Иногда, угадывая необъяснимый свет в его глазах, она отворачиваясь к окну, на мгновение задумывалась: на кого он смотрит так, как никогда не смотрел на нее?..

1998

Очнувшись и увидев перед собой уходящую под потолок стерильную белизну кафельных стен, он спросил:

– Где я?

– В реанимации, – отвечала она.

– Почему?

– Что почему?! – она почти срывалась на крик – ее до сих пор трясло от пережитого.

– Почему не в палате? – спросил он так, словно чувствовал за собой вину.

– Ты умирал, – сказала она и заплакала. – У тебя остановилось сердце…

И удивилась своим слезам. Казалось, что за эти мучительные безнадежные дни она выплакала себя до конца. Но вот он открыл глаза, заговорил, и опять стало нечем дышать.

– Они еле тебя вытащили…

Он молчал, упрямо пытаясь сосчитать количество плиток в одном ряду. По горизонтали, по вертикали… И все время сбивался со счета.

– Дай закурить.

– Тебе нельзя.

– Дай.

Она прикурила ему сигарету.

– Сколько это длилось?

– Вечность.

Он сделал две затяжки, протянул ей недокуренную сигарету.

– Забери.

Она подошла к умывальнику, подставила окурок под струю воды.

– Оказывается, это совсем не страшно… – сказал он.

– Что? – она повернулась к нему.

– Уходить… Я шел по Млечному пути. Совершенно один. – Он закрыл глаза. – Подо мной были звезды…

Струя размыла окурок, и сейчас по грязно-коричневой поверхности воды плавали обрывки сигаретной бумаги и размокшие крошки табака. Раковина была засорена…

А он шел по Млечному пути…

Прислонившись к окну, она в который раз увидела заметенный снегом прямоугольник больничного двора, уродливый остов строящегося корпуса, грязных ворон на голых сучьях осин…

«Все это наша жизнь…» – подумала она.

Вспомнился Пастернак с его февралем и чернилами, которые непременно нужно было достать и плакать. Хотя можно плакать и без чернил. Сейчас был февраль.

Он лежал, выпростав руки из-под одеяла, и рассматривал толщину швов между плитками. Швы были разными – плитку положили криво, безалаберно, и он подумал: почему, вернувшись с того света, человек обречен увидеть не небо, не звезды, а чью-то небрежную бездарную работу. Почему?

И в то же время он был благодарен плиточнику – глядя на идеально ровную плитку, ему бы не о чем было думать. Как теперь не о чем было говорить.

– Значит, все по-новому, – сказал он.

– Что?

– Опять по новому кругу…

– Ну, что же делать! – в отчаянии сказала она, потому что уже не знала, что сказать.

– А знаешь, я разговаривал с Чеховым. И Пушкина видел. Он сидел на берегу и ждал…

– Кого ждал? Зачем? – машинально спросила она.

– Дантеса… А Дантес дрался с Лермонтовым… Я его спросил, ну, в смысле, Пушкина: что же вы так из-за бабы? Неужели не могли иначе рас… распорядиться своей жизнью…

– Какой бабы? Ты о чем?

Она ничего не понимала, и от этого непонимания ей становилось не по себе.

Ему стало тяжело дышать. И почти ничего не было видно.

– Потом пришел Дантес и убил всех. И Пушкина и Чехова. И меня…

Она поняла, что он заговаривается.

– Он был классный стрелок, Дантес… Умел опережать на один шаг… И Лермонтова…

Она бросилась из палаты, закричала в пустоту коридора:

– Сестра! Доктор! Сестра!

И еще что-то. Долго, пронзительно…

– Он умер, – сказала сестра, опуская его безжизненную руку.

– Электрошок сюда! Быстрее же! Ну быстрее же, вы! – кричал в открытую дверь врач.

Она подошла к постели, опустилась на колени и положила голову ему на грудь.

– Не надо, – тихо сказала она. – Он не хотел возвращаться.

Но ее никто не услышал.

1999

Головокружительно уходит вперед технический прогресс. Я и не пытаюсь бежать с ним наравне. Отпущенного на мой век времени остается все меньше и меньше.