– А сдачу?

– С праздником.

День Победы. И эта старуха с сиренью…

Сейчас ей собрать сумки и успеть на электричку до Жаворонков. Или Подлипок.

На станции у нее дом, яблоневый сад, сирень у калитки. Под яблоней, почерневшей от дождей, старый дощатый стол, за которым раньше собирались на праздники. Накрывали белой крахмальной скатертью, ставили водку, наливки, нехитрые закуски.

Во главе стола садился муж, приходили гости: мужчины с орденами, женщины в крепдешиновых платьях. Пили за Победу, крутили ручку патефона, вспоминали Первый Украинский, Донской, Волховский…

А осенью с глухим стуком падали на стол переспелые яблоки.

Все теперь в прошлом. Ушли, надорвавшиеся войной, мужики. Женщины превратились в таких же, как она, старух, обрывающих весной ветки сирени, осенью первые яблоки. На продажу.

Благодаря саду и выживают. В покосившихся, уходящих в землю домах.

Она придет домой, включит радиолу, выскоблит край стола, закусит недорогой колбасой, выпьет стопку водки. Одна. За Победу. И за помин души.

На мои восемьдесят рублей. И двадцать сверху.

1999

Прошло много лет, а он по-прежнему до мельчайших подробностей помнил те полтора часа, которые сделали с ним то, чего не смогли ни война, ни два инфаркта, ни вся его предыдущая жизнь.

И навсегда осталось в подсознании такое безобидное слово: аппендицит.

Не рак, не метастазы…

Ее обследовали на гастрит, язвенную болезнь, поджелудочную, но ничего этого не было. А был аппендицит, редчайший, извращенный, один на тысячу, провоцировавший и то, и другое, и третье.

Вот и тогда у нее вновь начались боли, и он, не скрывая раздражения, говорил ей:

– Что ты себя накручиваешь! Тебя же обследовали у Марата: нет у тебя ни гастрита, ни поджелудочной…

– Болит, – жалко улыбалась она. – Я сама не понимаю…

Утром ей стало совсем плохо. Тянуло печень, и ртутный столбик на градуснике упрямо полз к отметке тридцать восемь.

Она держалась за бок и, сглатывая слезы, как заклинание, повторяла:

– Только бы не гепатит, только не гепатит… Я могла заразить мальчика…

И это тоже навсегда осталось в нем: как плакала не от боли – от мысли, что могла заразить мальчика. Как часами сидела у его постели, перебирая непослушные волосы, шептала что-то – только ему и себе.

А он спал, безмятежно раскинувшись на постели.

Он был для нее всем – их сын. Смешной, неугомонный, с болезненной синевой под глазами. Она водила его на обследования, к гомеопатам, обливала холодной водой, а он болел и болел. И чем тяжелее он болел, тем сильнее она привязывалась к нему.

Она была необыкновенно, вызывающе красива, но все это растворилось в них: в нем, в мальчике, в забитом продуктами холодильнике…

Он подарил ей бриллиантовое кольцо и некоторое время спустя иронично заметил:

– Дружок, ну кто же носит бриллианты без маникюра.

– Разве нельзя? – спросила она.

И в этом «разве нельзя» было столько искренности и непридуманности, что у него тогда подкатило к горлу, стало так стыдно за свой одалживающий тон. Так стыдно…

Он позвонил Марату.

– Мы сейчас приедем.

– Что-то случилось? – спросил Марат.

– Случилось, – ответил он коротко.

Они ехали долго, бесконечно стояли в пробках, ждали светофоров… Она опустила голову на его плечо – невесомо, боясь причинить неудобство.

– Больно?

– Уже легче, – отвечала она.

Почему «уже легче»? – спрашивал он себя потом. Почему так безрассудно доверился ее неженскому терпению, этой легкомысленной фразе? Он – немолодой, дважды раненный на войне, резанный-перерезанный по госпиталям, изводивший тяжелыми стонами медсестер по ночам…

– Печень, печень, – ворчал Марат. – Аппендицит у тебя. Самый банальный аппендицит. Тебя бы сейчас на стол – был бы у нас стационар… – Он беспомощно развел руками.

– Что же теперь?

– Надо вызывать «скорую», – сказал Марат.

– Отвези меня в госпиталь, – попросила она. Впервые за все время.

Он позвонил в госпиталь. Трубку взял Воробей.

– Гена, у жены, судя по всему, аппендицит…

– Неудивительно. Что она от тебя видела…

– Я серьезно.

– Если серьезно, то приезжайте! – повысил голос Воробей. – Что ты мне голову морочишь. Давно началось?

– Вчера.

– Езжайте, не тяните…

Он положил трубку.

– Поехали…

– Как? – возразила она. – У меня ни халата, ни зубной щетки… И с мальчиком я не попрощалась…

– Дадут тебе там халат, а щетку и мальчика я тебе утром привезу.

– Ну, милый, ну пожалуйста. Это же всего какой-то час… Что он решает?

Он в растерянности посмотрел на Марата.

– В принципе, острых показаний нет, – пожал плечами Марат.

Ни тогда, ни позже он не мог простить себе этих полутора часов.

Ни халата, который оказался неглаженым, и его непременно требовалось погладить, иначе представь, как я буду выглядеть в таком халате!. Ни кипятильника, запропастившегося бог знает куда, ни чая, который нужно пересыпать в эту баночку с розовой крышкой. Да, не в эту – эта же из-под соды. Ни косметички, которую то ли брать, то ли не брать, хотя целиком она мне, собственно, ни к чему – возьму помаду и тушь, пожалуй. Подай мне вон ту сумочку…

И подруга, опоздавшая на пятнадцать минут, которой терпеливо объясняла, где стоит овсянка и суп на три дня, какие подгузники для сна, какие для прогулки…

И гомеопатические таблетки для мальчика, которые не успела разложить по пакетикам: эти – в среду утром, эти – в среду вечером. Видишь, здесь так и написано: «среда – утро», «среда – вечер». Подожди, пожалуйста, не торопи, – мне остались лишь «суббота» и «воскресенье»…

И мальчик, катавшийся на машинке по их малогабаритной квартире. И как прикрикнула на него, чтоб не мешался под ногами, а потом плакала и просила прощения…

На стол ее взяли сразу.

– Да не трясись ты, – успокоил Воробей. – Тридцать-сорок минут, и все дела. Не то что с тобой тогда…

Тогда, под Кундузом, они собирали его по частям после тяжелого осколочного ранения. С Женькой Панферовым.

Сегодня они тоже оперировали вдвоем.

– Посиди в кабинете, – сказал Женька, – почитай «Спорт-экспресс»…

Он перелистывал газету: «Акбарс» проиграл «Локомотиву», «Зенит» выиграл у «Торпедо»… 2:3, 5:4, 1:2…