«Что значит, он не ест мяса?» — спросила официантка, и Дедушка положил голову себе в руки. «С ним что-то не так?» — спросила она. «С которым? С тем, что не ест мяса, с тем, у кого голова в руках, или с сукой, жующей свой хвост?» — «С тем, что не ест мяса». — «Такой уж он есть». Герой спросил, о чем мы разговариваем. «У них ничего нет без мяса», — проинформировал я его. «Он вообще никакого мяса не ест?» — вновь осведомилась у меня официантка. «Ну, такой уж он есть», — сообщил я ей. «Колбасу?» — «Никакой колбасы», — ответил официантке Дедушка, разворачивая головой отсюда туда. «Может, тебе съесть немного мяса, — предложил я герою, — потому что у них нет ничего, что не мясо». — «Даже картошки или что-нибудь типа того?» — спросил он. «У вас есть картошка? — спросил я официантку. — Или что-нибудь типа того?» — «Картошку даем только с мясом», — сказала она. Я сообщил об этом герою. «А просто тарелку картошки нельзя получить?» — «Что?» — «Не могу ли я получить две-три картошки без мяса?» — спросил я официантку, и она сказала, что пойдет к повару и осведомится. «Спроси, ест ли он печень?» — сказал Дедушка.

Официантка возвратилась и сказала: «Вот что я имею вам сказать. Мы можем сделать уступку и дать ему две картошки как основное блюдо, но только в сопровождении мяса в качестве гарнира. Повар говорит, что это обсуждению не подлежит. Ему придется съесть». — «Две картошки хватит?» — спросил я героя. «О, более чем». Мы с Дедушкой оба заказали по свиному бифштексу и еще один для Сэмми Дэвис Наимладшей, которая становилась все общительнее с ногой героя.

Когда еда прибыла, герой попросил меня удалить мясо с его тарелки. «Я бы предпочел до него не дотрагиваться», — сказал он. Это дало мне по нервам по максимуму. Если хотите знать, почему, то это потому, что я посчитал, что герой посчитал, что он был слишком хорош для нашей еды. Я взял мясо с его тарелки, потому что знал, что Отец пожелал бы, чтобы я поступил именно так, и я ничего не изрек. «Скажи ему, что завтра мы начнем очень рано», — сказал Дедушка. «Рано?» — «Чтобы у нас было как можно больше дневных часов на поиски. Ночью будет емкотрудно». — «Мы завтра начнем очень рано», — сказал я герою. «Это хорошо», — сказал герой, лягнув ногой. Я был очень фраппирован желанием Дедушки выдвинуться в путь рано утром. Он ненавидел не пребывать на покое запоздночь. Он вообще ненавидел не пребывать на покое. Он также ненавидел Луцк, и автомобиль, и героя, и, с недавнего времени, меня. Чем раньше мы выедем, тем больше времени ему предстояло среди всего этого не спать. «Дай мне проинспектировать его карты», — сказал он. Я попросил у героя карты. Запуская руку в свою пидараску, он снова лягнул ногой, что заставило Сэмми Дэвис Наимладшую войти в общение с ножкой стола, и сдвинуло с мест тарелки. Одна из картошек героя устремилась к полу. Достигнув пола, она произвела звук. ШЛЕП. Потом она перекувырнулась, а потом стала неподвижной. Мы с Дедушкой проэкзаменовали друг друга. Я не знал, что делать. «Случилась ужасная вещь», — сказал Дедушка. Герой продолжал лицезреть картошку на полу. Это был грязный пол. Это была одна из двух его картошек. «Это чудовищно, — сказал Дедушка совсем тихо и отодвинул в сторону свою тарелку. — Чудовищно». Он был прав.

Официантка возвратилась к нашему столу с колами, которые мы заказали. «Вот ваши…», — начала она, но затем засвидетельствовала картошку на полу и удалилась со свистом пули. Герой продолжал лицезреть картошку на полу. Я не знаю наверняка, но прикидываю, что он прикидывал, что он мог бы ее поднять, положить обратно на тарелку и съесть, или он мог бы оставить ее на полу, уверить себя в том, что недоразумения не происходило, съесть свою единственную картошку и сфальсифицировать радость, или он мог бы отпихнуть ее ногой к Сэмми Дэвис Наимладшей, которой хватало аристократизма не слизывать ее с грязного пола, или он мог бы сообщить официантке о добавке, что означало бы еще один кусок мяса, который мне пришлось бы удалять с его тарелки, потому что мясо ему отвратительно, или он мог бы просто съесть кусок мяса, удаленный с его тарелки ранее, на что я надеялся. Но то, что он сделал, не было ни одной из этих вещей. Если хотите знать, что он сделал, то он не сделал ничего. Мы оставались в молчании, продолжая лицезреть картошку. Дедушка вставил в нее вилку, поднял с пола и положил себе на тарелку. Он разрезал ее на четыре части и дал одну Сэмми Дэвис Наимладшей, одну мне и одну — герою. Он отрезал часть от своей части и съел ее. Потом он посмотрел на меня. Мне не хотелось, но я знал, что надо. Сказать, что это не было объедением, было бы преувеличением. Потом мы посмотрели на героя. Он посмотрел на пол, а потом на свою тарелку. Он отрезал часть от своей части и посмотрел на нее. «Добро пожаловать в Украину», — сказал ему Дедушка и звезданул меня по спине, что было вещью, доставившей мне усладу. Потом Дедушка начал смеяться. «Добро пожаловать в Украину», — перевел я. Потом я начал смеяться. Потом герой начал смеяться. Мы смеялись долго и усиленно. Мы завладели вниманием всех, кто был в ресторане. Мы смеялись усиленно и еще усиленнее. Я засвидетельствовал, что каждый из нас фабриковал в глазах слезы. Но много времени должно было уйти в зад, чтобы я до-уразумел, что у всех нас были различные причины для смеха, у каждого — своя, и ни одна из этих причин не имела отношения к картошке.

Есть кое-что, о чем я не упомянул ранее и о чем сейчас подходящий случай упомянуть. (Пожалуйста, Джонатан, я умоляю тебя не экспонировать это ни одной душе. Не знаю, почему я пишу здесь об этом.) Однажды ночью я возвратился домой из знаменитого ночного клуба и пожелал лицезреть телевизор. Я удивился, услышав, что телевизор уже включен, потому что было запоздночь. Я помыслил, что это был Дедушка. Как я уже проиллюминировал ранее, он очень часто приходил в наш дом, когда не мог отойти на покой. Это было до того, как он пришел насовсем. Случалось то, что он приступал к отходу на покой, лицезрея телевизор, но потом, через несколько часов, поднимался и возвращался к себе домой. Если я сам не мог отойти на покой и, не могя отойти на покой, слышал Дедушку лицезреющим телевизор, я не знал на другой день, был ли он в доме накануне ночи. Возможно, он был там каждую ночь. Поскольку я этого не знал, я думал о нем как о призраке.

Я никогда не приветствовал Дедушку во время лицезрения телевизора, потому что не хотел к нему вмешиваться. Поэтому в ту ночь я шел медленно и без звуков. Я был уже на четвертой ступеньке, когда услышал что-то странное. Это был не совсем плач. Это был полуплач. Я с медленностью погрузился на четыре ступеньки вниз. Я прошел на цыпочках через кухню и стал обозревать из-за угла промежду кухней и телевизионной. Первым я освидетельствовал телевизор. Он экспонировал футбольный матч. (Я не помню, кто состязался, но уверен, что наши выигрывали.) Я освидетельствовал руку на стуле, в котором Дедушка любит лицезреть телевизор. Но это была не Дедушкина рука. Я попытался увидеть больше и чуть не перевернулся. Я знаю, что мне следовало распознать звук, который был полуплачем. Это был Игорек. (До чего же я тупой дурак.)

Это сделало меня страдающим человеком. И я вам скажу, почему. Я знал, почему он полуплакал. Знал очень хорошо и хотел подойти к нему и сказать, что я тоже, случалось, полуплакал, совсем как он, и что сколько бы ему ни казалось, что он никогда не вырастет, чтобы, подобно мне, быть человеком высшей пробы, с избытком подружек и стольких многих знаменитых мест для посещения, — он вырастет. Он будет в точности, как я. И посмотри на меня, Игорек, синяки проходят, и ненависть проходит, и уверенность, что ты получаешь в жизни только то, что заслуживаешь, тоже.