высоком крыльце, споткнулась о выскочившего из дверей ушанчика (нормальные люди в доме кошек да собак держат, а не лесных зверей!) и в довесок едва успела поймать нечто маленькое и хрупкое, с растрепанными светлыми волосами.

— Куда без шапки? — привычно фыркнула на ребенка и замерла вдруг, оцепенела. Острой болью полоснули по сердцу воспоминания. Она думала, что забыла, но нет — от глазенок серых, внимательных, от кудряшек светлых мигом нахлынуло. У нее детей не было, да она и не хотела, а у Данилко был полный дом младших. Четверо мал мала меньше. Всех Марика похоронила.

Дети ее всегда отчего-то любили, а недобрая свекровь, крайне разочарованная женитьбой своего непутевого сына, радовалась хотя бы этому, частенько отправляя малышню в гости к сестре Марике. А она и не возражала, присматривала за всеми… и вот так же зимой и осенью не позволяла им выбегать из избы во двор раздетыми.

Девочке, пойманной ведьмой, не было и пяти лет. Одета она была слишком уж легко, босая, да еще чумазая, но серые глазки и круглая мордашка сомнений не оставляли, чья это дочь. И еще роскошные красные стеклянные бусы, конечно. Таких детишкам челяди носить не позволяют.

Так значит, у Ольга есть жена?

Отчего-то это расстроило Марику даже сильнее, чем его крики там, на поляне, и взгляд, полный ужаса.

— А ты красивая, — внезапно заявила девчушка, испугав ведьму еще больше. — И у тебя веснушки. Отпусти меня, у меня Василек убежал, надо поймать.

— Никитка поймает, — Марика подхватила девочку на руки — легкая-то какая, как кошка! — А вы, боярыня, никуда не пойдете, пока не обуетесь и шапку не наденете. И то — одну не пущу. Где твоя мамочка?

— Там, — неопределенно махнула рукой малышка, даже не думая вырываться. — Она меня тяте привезла, я ей не нужна. Меня Варькой зовут, а тебя?

— Марикой. Никита, кто за Варенькой приглядывать должен?

— Катька. Сестра моя, — нехотя ответил юноша, оглядываясь. Найдя жертву, громко крикнул: — Эй, Марко! Ушастый у Варвары Ольговны сбежал во двор, иди лови. А ты, ведьма, ребенка отпусти, я тебя не за тем привез. Давай, скидывай свои лохмотья, и к Ольгу пойдем.

— Конечно. Катьку свою зови, и потом — к Ольгу.

Никитка весь скривился, как будто кислое яблоко откусил, за еще и половинку червяка там обнаружил и рявкнул громовым голосом:

— Катька, зараза ленивая, а ну сюда бегом!

Раздался быстрый топот ног, и с широкой деревянной лестницы скатилась прехорошенькая кудрявая девушка лет двадцати на вид. Вся раскрасневшаяся, с сияющими глазами и припухлыми алыми губами. Одна коса у нее была расплетена, а широкий ворот рубахи был завязан криво-косо. По побагровевшему лицу Никитки сразу стало ясно, что он тоже заметил этот непорядок.

Марике сделалось смешно. Она сунула в руки девице мигом закапризничавшего ребенка и, скинув на пол свой зипун, по-старчески заохала:

— Ох и тяжела же деточка! Кости мои ноют, сил не осталось с дороги долгой! Накорми, напои бабушку, а потом тут семейные сцены устраивай.

— Какое “накорми”, старая? — тут же вскипел юноша. — Давай, к Ольгу живо! Я сейчас тебя так накормлю…

— Прокляну, — тихо и очень серьезно взглянула на него Марика. — Чай не бабка я твоя, а ведьма лесная. Ты бы, касатик, за языком следил, пока тот не отсох невзначай. Ну, где там твой помирающий, веди уже!

Никита мигом захлопнул рот, отвернулся и потопал вверх по ступенькам. Не удержался, злость на сестре сорвал:

— Тебя в дом зачем взяли? За Варькой смотреть. А ты чем занималась? Ужо спущусь — разбираться буду.

Марика только вздохнула, осторожно поднимаясь следом. Грозный какой — с девками да старухами!

В комнате Ольга было темно, ставни затворены, свечи не горели. Воздух спертый, пол пыльный, постель остро пахла потом и нечистотами. Марика выругалась, бросаясь к больному, прикоснулась пальцами к его вискам, откинула тяжелые одеяла, быстро ощупала грудь, уже освобожденную от повязок:

— Лекарь ваш совсем баламошка? Грудная лихоманка у княжича, а он от чего лечил?

— Это… опасно?

— А сам как считаешь? Белье сменить, княжича прохладной водой обтереть и переодеть, окна раскрыть, пыль протереть везде. На кухне мне пусть котел дадут да воды. Давай, чего стоишь как баран!

Никитка отрывисто кивнул и выскочил из комнаты, и вскоре его громовой ор раздался на лестнице. Марика же упала на колени возле постели, прижала ладони к горячей едва вздымающейся груди, явственно слыша булькающие хрипы внутри, и лихорадочно зашептала:

— Ветка расти, вода теки, земля крепись, а ты, лихоманка, уйди. Одолень-трава, небес синева, силы мне дари, Ольгу жизнь верни…

Мгновенно на нее навалилась страшная, выворачивающая наизнанку слабость. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо — значит, все правильно она делала, значит, есть шансы. Был бы уже мертвец, сила бы обратно ударила, не найдя, куда влиться. А плохо… плохо было ведьме. Побелела, как молоко, губы бескровные прикусила, осела на пол грязным мешком костей. А ведь мало одного только ведовства, надобно еще сварить целебных отваров да Ольга напоить.

В горницу вбежали три молодых отрока, быстро распахнули ставни, впуская свет и холодный ветер. Подхватили Ольга, а тот вдруг заворчал, не открывая глаз:

— Да куда вы меня, черти, тащите? Положите, где взяли!

— Живой, — заорал Никитка из дверей. — Живехонький, ожил!

Кулаком размазал по щекам слезы, потом поглядел на обессиленную Марику и подхватил ее на руки, пылко шепча:

— Бабуленька, матушка моя родненькая, век тебя благодарить буду, спасла, вернула из-за грани! Скажи мне, что делать теперь?

— В кухню меня неси, — шепнула Марика. — Будем отвар варить против лихоманки. И лекаря вашего дубового позови, пущай учится.

Глава 11. В княжеском тереме

Проснулась Марика не то от солнечных лучей, щекотавших лицо, не то от внимательного взгляда. Глаза приоткрыла, с удивлением разглядывая сводчатый потолок, щедро расписанный диковинными птицами и цветами. Где это она? И какая мягкая перина, и одеяло пуховое, и настоящая подушка под головой! Чудо чудное! Вспомнила, конечно, что вчера прибыла в Ольгов дом, но вот как оказалась в этой прекрасной горнице — даже не догадывалась. Не для лесной ведьмы такие хоромы, ей бы хватило и уголка за печкой.

— Ты проснулась, — раздался звонкий голосок, и Марика едва сдержала