Теперь ей стало понятно, что это было за пойло: вино повторного отжима, в котором можно больше съесть, чем выпить, – темный осадок, остатки листьев, маленькие кусочки черенков… Хуже, чем солдатский пикет[66]! Он мог позволить себе только эту вязкую похлебку.

– Это отвратительно, – сказала она.

– Зато хорошо идет. Я военный человек, моя дорогая! А война всегда отвратительна.

Он опустил голову и снова принялся пальцем размазывать на столе черные капли, остатки гроздей, осадок. И прятал слезы. Не поднимая головы, произнес прерывающимся голосом:

– Ты знаешь, как умер Флавий? В его грудь вонзились четыре стрелы, одна из которых вылетела из спины с чем-то губчатым на конце – куском печени или легких… Я сказал ему, что он поправится.

В наступившей тишине он плакал, опустив взгляд. Затем с вызывающим видом продолжил:

– Я приказал Рамнию после моей смерти отрубить мне голову и закопать ее, поскольку не хотел, чтобы парфяне сделали с ней то же самое, что с головой Красса[67]: свадебный подарок принца – небольшое подношение невесте, которое потом стало аксессуаром в пьесе, где давали… В какой же пьесе? Да, я такой пьяный! Ну же, всезнающая, в какой пьесе нужна голова? В «Просительницах»? Нет. В «Троянцах»? Тоже нет. Давай, давай, напрягись немного, моя Царица! Она всем известна… А, вспомнил! В «Вакханках», конечно же! Я налью себе еще маленький бокальчик, я это заслужил! «Вакханки» – вот что играли парфяне с головой Красса… Великий Еврипид: мать отрезает голову сыну, полагая, что это львиная голова! Охотница немного осмелела после гипокраса[68], но все же столько пить опасно… А помнишь моего адъютанта, малыша Секста? Секста, который преодолевал любые препятствия на своем коне, словно тот был крылатым Пегасом? Он умер на моих руках, но в них почти ничего не осталось: эти ублюдки порубили его саблей… О да, от войны тошнит, дорогуша! Она намного гнуснее, чем моя грязная туника или это дешевое нищенское вино! Более того, война пахнет вовсе не миррой, она воняет дерьмом! Тысячи солдат пожирают корешки и страдают поносом, представляешь? «Давайте вернемся, граждане, в строю и с достоинством!» Как ты там говоришь?.. Омерзительно? О, я совсем забыл: ты сохраняешь выдержку в любой ситуации – подумать только, ты ведь из рода Птолемеев! – и не говоришь «омерзительно», ты произносишь «противно», «неприятно», «от-вра-ти-тель-но»…

Она хотела задеть его за живое и вырвать из этого угнетенного состояния. Но он победил. Она вложила свою белую руку в его грязную ладонь и произнесла только одно:

– Теперь я здесь, Марк, и я не испытываю отвращения и не вызываю его.

ВОСПОМИНАНИЕ

Любовная песнь под аккомпанемент кифары и двух флейт: «Нет, я не откажусь от нее, даже если меня будут гнать палками через всю Сирию и мечами – через пустыню. Нет, я не буду слушать тех, кто велит мне отвергнуть желание, испытываемое к ней».

Спустя много лет, вдали от Александрии, Селене покажется, что она знает эту песню. Эту поэму любил ее отец? Она слышала ее во дворце? Последние строки вызывают у нее слезы, кажется, что она всегда помнила эту фразу: «Нет, я не буду слушать тех, кто велит мне отвергнуть желание, испытываемое к ней».

Она слышала эти слова. Когда-то. Часто. Почти наверняка. Ее сердце сжимается. Ею овладевает та самая давняя печаль, которая была с ней всю жизнь. «Желание, испытываемое к ней…»

Александр и Селена были любимыми детьми. Но в то же время сиротами! Влюбленная парочка была слишком занята собой, чтобы интересоваться потомством: разве дерево заботится об упавших плодах?

Близнецы росли в темноте; вечерами они жадно тянулись к свету маяка, а по утрам – к туманной дымке острова Антиродос, находившегося в глубине Большого порта, где жили их родители со своей свитой и сыном Цезаря.

За последние шесть лет Марк Антоний впервые прибыл в Александрию. Повелитель римского Востока воевал в течение всего лета, а на зиму останавливался в разных столицах: в Эфесе, Афинах (которые обожала его жена Октавия) или в Антиохии. Для императора Александрия была всего лишь одной из этого списка, самой богатой, но зато имевшей самое неудачное расположение: ведь на Востоке ему то и дело приходилось вести сражения для утверждения своей власти.

А жаль, потому что он любил Клеопатру и любил Александрию. После первого посещения этих мест он сохранил воспоминания о вялом зимнем солнце и пряных ночах. К тому же Александрия была богатой и гостеприимной; раскинувшаяся вокруг залива, она напоминала жемчужину и казалась ему красивее, чем Рим. Да и здешний климат был более полезным для здоровья: по широким улицам и каналам постоянно гулял ветер – то горячий пустынный, то свежий морской. Он прогонял мух и нищих, развеивал миазмы и придавал лицам местных женщин, скрываемым под шляпами и вуалями, дерзкий вид, являвшийся признаком крепкого здоровья.

Такой же дерзкий и одновременно надменный вид он замечал и у своего сына Александра. Тот был настоящим наследником Антониев, достойным потомком основателя их рода Геркулеса. Довольно сильный для своего возраста, подвижный и резвый, мальчик отличался яркой, выразительной внешностью. «Красивый» было первым словом, срывавшимся с губ тех, кто видел его впервые. «Какой он красивый!» – И только потом они замечали Селену и всегда удивлялись:

– Надо же, близнецы, а совсем не похожи друг на друга. Совершенно не похожи!

В три года ребенок едва ли мог связать два слова, но в шесть Селена уже понимала, что ее тело было не таким пухленьким, волосы – не золотыми, лицо – не улыбающимся. Однако создавалось впечатление, что она не особенно от этого страдала: прежде всего, она была принцессой и ее любил Цезарион. Просто она избегала посетителей, незнакомцев, боялась толпы и показательных выступлений. Худая и болезненная, она чувствовала себя хорошо только в компании маленького Птолемея и пигмея Диотелеса, однажды спасшего ей жизнь. В то время как ее брат-близнец совершенствовался в беге и технике боя с другими мальчиками из знатных семей, ее можно было найти в полумраке внутренних комнат в компании маленьких детей ее служанок, которых она просила причесывать ее, бесконечно заплетая волосы и расплетая их снова. Пока эти девчушки делали ей прическу с прямым пробором, по обеим сторонам которого заплетали десятки маленьких скрученных жгутов, так что между ними виднелась кожа головы, она оставалась вялой и полусонной, словно мягкий комок шерсти, как одна из этих длинных косичек, над которыми трудились дворцовые служанки. Ей нравилось чувствовать, как ткут ее волосы – это никогда не заканчивающееся полотно, которое распускали, чтобы начать ткать снова.