Потянулся длинный обоз — с рыбой в санях, свежеиспеченным хлебом, пшеном в кулях, овсом для коней, сложенными шатрами и палатками в санях. Свежий ветерок пошумливал в кустах ивняка, в прибрежных камышах. Низко летали галки и оручие вороны, и там, где движение стопорилось, птицы тут же скучивались над местами скопления, как над местом побоища.

Под вечер конники въехали в село Скорнищево, разместили лошадей в княжих конюшнях и на подворьях крестьян. Пешцы расположились в поле, устроив из хвороста и соломы шалаши и повсюду разведя костры.

На другой день, узнав, что московиты ещё далеко, рязанцы, скуки ради, там и сям устраивали кулачные бои. Некоторые конники Софония Алтыкулачевича азартно гонялись на лошадях друг за другом с арканами, опробуя их и заодно согреваясь. Ретивость и легкомыслие обошлись дорого: на шее одного из ратников, не успевшего вовремя осадить коня, слишком туго затянулась петля, и в Переяславль был отправлен на санях под рогожей первый столь нелепо погибший…

Московиты появились к полудню. По сигналам труб и рожков деловито развернулись, упорядоченно заняли позиции. С добродушным любопытством посматривали на рязанцев, как и рязанцы на них. Олег Иванович с воеводами наблюдал с пригорка. Не без зависти отметил наличие у неприятеля большого, закованного в латы, конного отряда, который встал во вторую, после отряда лучников, позицию, в виде четырехугольника. Этих воинов ни стрелой, ни конским, грудь в грудь, наскоком не взять. Не позволят они растащить себя поодиночке по полю… Заметно было в войсках неприятеля дорогостоящее облачение иных воинов — например, колонтарь, пластинчатый подол которого доходил до колен. По одним только доспехам нетрудно определить, сколь богаты Московская земля и её бояре. Чуть ли не со стыдом подумал князь Олег о полке Софония, вооруженном, по примеру степняков, арканами.

Посовещавшись с воеводами, счел благоразумным попытаться склонить московитов к перемирию. С этой целью послал на переднюю линию Ковылу Вислого, некогда служившего московскому князю и лично знавшего Боброка. Сложив раструбом ладони, Ковыла крикнул ближним московитам, чтобы они позвали старшего воеводу Дмитрия Михайловича Волынского: рязанцы предлагают ему мир и целование на кресте.

Трое московитов поскакали к большому алому шатру в центре четырехугольника тяжеловооруженной конницы. Ждать пришлось недолго. Те же конники, подскакав к переднему краю, крикнули:

— Согласен ли князь Ольг быть подручным великого князя Московского Дмитрея Ивановича?

Ковыла подскакал к Олегу Ивановичу, доложил ему о претензиях противной стороны. Князь, глядя в сторону московитов, слушал с задумчивостью. Он предложил Боброку мир для того, чтобы избежать сильного кровопролития. Боброк, видно, решил, что рязанцы, воочию увидев и оценив силы московитов, заранее предугадывают свой неуспех и страшатся. Потому и выставил немыслимое условие. "Хочет меня унизить, — уязвленно и сердито подумал Олег Иванович. — Ишь, чего требует!.."

Чувство унижения он испытал ещё и потому, что немыслимое условие выставил даже не сам князь Московский, а лишь его воевода. "Лежит на соломе, а говорит будто с высокого престола", — гневался мысленно. Однако, положа руку на сердце, князь Олег должен был сознаться самому себе: Боброк привел крепкое войско. С таким войском он на перемирие на равных не пойдет, да и, наверное, не получил на то указаний своего князя. На неравных же Олег несогласен.

— Донеси Боброку, — велел Ковыле под одобрительные взгляды воевод, не желает доброго мира — пусть поворачивает туда, откуда пришел.

Довольный таким наказом князя, Ковыла медленной рысцой подъехал к передним рядам противника и, выставя кукиш, крикнул: "А этого не хотели?" Тогда московиты зашумели с деланным возмущением. Один прокричал: "Ковыла, Ковыла, тут тебе могила!" Рязанцы-лучники не остались в долгу: "Эй, москаль, ты черт ай сатана?" — "Я-то черт, да вот ты — сатана!" Переругивались едко и весело. Но чтобы сступиться и убивать друг друга в бою, надо было по-настоящему взаимно распалиться и озлобиться, а для этого потребовалось ещё немало времени.

— Скусно запахло! — часа два назад говорил Федот, подбрасывая в костер сухого конского помета. — Горяченькой-то кашкой!

Костерок разложили небольшой: экономили дрова и хворост на тот случай, если московиты подойдут не ныне и придется заночевать в поле вновь. Карп и Федот хлопотали у костра несуетно, слаженно. В эти два-три дня, пока собирались на войну, и особенно в походе, они сдружились ещё крепче, чем прежде.

— А наголодяк-то кто воюет? — помешивая длинной ложкой в котелке, вторил Карп. — Сытым и умирать, коль придется, легче.

Карп подхватил голыми руками котелок и поставил его на обитый железом деревянный щит.

— Даст Бог — не придется. Пальцы-то не обжег?

— Не, они не успели обжечься. Воронье-то раскаркалось! Не накликали бы беды!

Присели на треноги из кольев, связанных веревкой. Сначала съели кашу, затем Карп, обделяя себя, разломил рыбу на неравные куски. Как раз в эту минуту из Переяславля Рязанского привезли на санях доспехи.

— Эй, посоха, налетай! — крикнул княжой слуга, доставивший добро из оружейного двора. (Крикнув, он поморщился).

Тотчас повозку тесно окружили пешцы, подойдя от своих шалашей и костров. Федоту достался старый круглый деревянный щит, обшитый кожей. Середину щита украшала металлическая бляха. С удовольствием Федот обстукивал его костяшками пальцев. Княжой слуга, морщась, спросил кисло:

— Ай недоволен — стучишь да оглядываешь? А то другому отдам!

— Бог с тобой, православный! — ответил Федот. — Да хоть бы ты и подсолнух заместо щита мне дал — и то был бы доволен! А ты, случаем, не зубом ли маешься? Зубом? А то, коль надо — выдерну! Клещики у меня с собой, православный…

Получив согласие, Федот извлек из лыкового кошеля клещи и кусочек пакли и велел больному помочиться на нее. Зуб выдернул в мгновенье ока, как заправский лекарь. Заткнул вонючей паклей окровавленное межзубье.

— Ишь ты! — подивился больной, радуясь затихающей боли. — Так, можа, и лошадь мою подкуешь? Оторвалась на мосту подковка.

— А лошадь, браток, я подкую, — отозвался Карп, доставая из своего кошеля новую подкову с восемью дырочками и тремя шипами, молоток и подковочные, похожие на костыли, гвозди.

Пока четверо дюжих пешцев связывали коню передние ноги и держали его, а Карп приколачивал подкову, затрубила труба. Ополченцы спешно построились. Окруженный воеводами князь, в червленой епанче, ехал от сотни к сотне шагом и подбадривал ратных, называя их братьями и призывая стоять за отчину и дедину. "Биться, сколько Бог помочи даст", — наказывал он. Даже и не наказывал — просил. Иногда останавливался возле кого-нибудь из ратных и спрашивал о чем-либо. Остановился и перед Карпом, заметив в его руках не трехгранное, как у большинства, копье, а четырехгранное, как у московитов. Спросил, сам ли отковал пику. Пешец ответил: да, сам. Не отец ли наставил? Отец.

— Добро, — оценил князь. — И впредь куй только четырехгранные. Они легче пробивают доспехи. А где твой молодший брат?