— Не шумите, боляре, без толку. Юрий предан своему господину, а за преданность не хулят и не унижают. Он ещё не понял, что произошло. Видно, деды ему не внушили, что пронские князья и рязанские князья — ветви одного дерева. Ветви равные. Еще не поздно, Юрий, понять это. Помысли хорошенько и иди служить мне верой и правдой. Ольгу возврата во Рязань нету.

— Спаси тебя Господь, государь, за милость, — ответил Юрий, — но я верен своему господину до конца дней своих…

— Ну, коль так, то выдь… Не ко двору ты мне.

Голыгин грубо развернул Юрия к двери и дал ему тычка. Юрий гордо поднял голову, но в дверях, уже от стражника, получил нового тычка. Он крикнул, что, мол, князь Ольг отомстит за него, и тогда тот же стражник наддал его коленом под зад.

Месяца полтора спустя Владимир Дмитриевич, в жару, лежал на перинах лебяжьего пуха в опочивальне на высокой кровати. Потел беспрестанно, и постельничий то и дело утирал его белыми льняными полотенцами, искусно вышитыми травами и зверями. После Рождества Христова ходил с рогатиной на медведя и простудился: слишком долго ждал на ветру и морозе, пока выгоняли из берлоги матерого зверя.

Думал: отчего ему в Переяславле неуютно, беспокойно? Казалось бы, сел прочно, навсегда — за спиной Москва… Но нет — прочности и устойчивости не ощущал. Частичное объяснение находил в том, что ещё в раннем детстве, когда впервые привезли его в этот город, он показался ему отвратительным. Наполовину был сожжен, разрушен, разграблен. Повсюду были следы пожарищ, и полусгоревшие дома торчали черными скелетами. Там и сям валялись ещё не убранные трупы лошадей, а то и людей. Это было в 1342 году, когда отец его, Дмитрий Александрович и дядя Иван Александрович при поддержке татар напали на рязанского князя Ивана Коротопола, разбили его войско, изгнали самого Коротопола из Переяславля, а чуть позднее распорядились убить его. Кара, которую понес Коротопол за вероломное убиение князя Александра Пронского, была заслуженной, но она поневоле принесла страдания ни в чем не повинным жителям Переяславля, иные поплатились жизнью.

Да, когда маленького княжича Владимира привезли из Пронска в Переяславль, вскоре после победы прончан над Иваном Коротополом, то он неприятно был поражен видом недавно полусожженного и разграбленного города. Пепелища и там и сям валявшиеся трупы лошадей отвращали мальчика. Особенно поразил его валявшийся на торговой площади возле перевернутой телеги труп крестьянина. Исклеванный хищными птицами, безглазый, с растасканными вокруг кишками, труп отдавал дурным запахом. Княжича чуть не стошнило: он, наверное, упал бы с коня, если бы не поддержали ехавшие рядом с ним бояре.

В тот же день отец с семьей и двором уехал в Ростиславль, маленький город на Оке, который хотел сделать столицей Пронско-Рязанского княжества. Увы, всего лишь год после победы над Коротополом жил на белом свете отец Владимира. После его смерти набольшим князем земли Рязанской стал брат отца Иван Александрович. Стольным градом вновь стал Переяславль. Осиротевшая семья почившего Дмитрия переехала вновь в Пронск — город куда более крепкий и благоустроенный, чем Ростиславль. Для княжича Владимира осталось загадкой, почему отец покинул Переяславль, отнятый у Коротопола, ради Ростиславля. Когда повзрослел — понял: жители Переяславля не могли простить его отцу то, что он отдал город на разграбление татарам, которых привел с собой. Отец не вынес враждебного к нему отношения переяславцев и предпочел сменить столицу.

С той поры прошло тридцать лет; казалось бы, рязанцам пора забыть ту обиду, которую нанес им его отец. Но, видно, не забыли. Иначе чем объяснить, что когда Владимир проезжал по городу, жители его прятались по домам, лишь бы не встречаться с ним и не кланяться ему? Или они, избегая встреч с ним, хотели показать, что не признают его за своего, законного, князя?

От этих мыслей больного князя бросало в ещё больший пот. Беспокоил его и засевший в Городце Мещерском Олег. В том городе правил мещерский князь Александр Укович — добрососед и друг Олега. Он, Александр Укович, не позволит кому бы то ни было выковырнуть своего друга из его гнезда, встанет насмерть. Зато поможет оправиться от удара…

А на днях из Москвы вернулся боярин Богдан Голыгин, посылаемый туда с заданием заручиться помогой Москвы на случай нападения Олега. Со скукой в глазах поведал: князь Владимир Серпуховской, двоюродный брат великого московского князя, обручен с дочерью Ольгерда Еленой. Весть не из приятных. До последнего момента Владимир Пронский все ещё надеялся — что-нибудь помешает свадьбе и, стало быть, возможному сближению Москвы и Литвы (которого, как покажут дальнейшие события, не произошло), — ведь оно, это сближение, на руку Олегу, зятю литовского князя… А другая весть была того пуще — Михаил Тверской, ярый враг Москвы, затевал серьезную войну с Дмитрием Московским — у них свои давние счеты, — и это означало, что Владимир на какое-то, может быть, и длительное, время останется без московской опеки и помоги.

Под ногами присевшего на лавку Голыгина юркнул маленький длинный зверек, — один из тех ручных горностаев, что держала в светлице Ефросинья. В день поспешного и суматошного отъезда Олегова двора зверьки разбежались по сеням и палатам, и теперь, никому не нужные, мелькали перед глазами новых обитателей там и сям. Голыгин слегка отшвырнул зверька ногой, но тот не отстал, потерся об его сапог. Боярин наклонился, погладил зверька и посадил к себе на колено.

— Завела Ефросинья Ольгердовна зверинец, — заметил усмешливо Владимир Дмитрич, — бегают по всем покоям, уши торчком — будто подслушивают… Ну да ладно. Сказал ли ты московскому князю о том, что Ольг засел в Мещерском княжестве?

— Сказал… Он в ответ — пущай-де сидит там… Александр Укович, мол, хоть и друг ему, да навряд ли даст войско. Не посмеет. Не захочет ссориться, с ним, Дмитрием, великим князем Московским…

— Так-то бы добре… Ну, а каково тебя встретили?

Голыгин вздохнул, стал рассказывать: неделю ждал вызова, умолял принять поскорей. Понял — ныне Москва охладела к пронским и рязанским делам. Ногтем большого пальца отмерил на указательном кончик толщиной в иголку — вот, мол, что такое ныне мы для Москвы… Владимир слушал угрюмо, глаза его потемнели.

— Что, уж и в тягость мы Москве?

Как раз в этот миг по постели князя, по беличьему одеялу, побежал горностай. Владимир поймал его — двумя пальцами брезгливо держал за шкирку. Свободной рукой позвонил в колокольчик. Вошедшему слуге, почтительно остановившемуся у порога, велел отыскать и позвать к нему дворского.

— Видно, уже и в тягость, — сам же ответил на свой вопрос. — Посадили меня на стол и порешили — я у них вот где (сжал пальцы в кулак). Не рано ль так порешили? Неужто не поняли, что со мной, великим князем Пронским и Рязанским, так нельзя?

Разволновался — изо рта летели брызги.

Голыгин пытался его успокоить:

— Можа, им ныне не до нас… Готовятся к войне с Тверью…

— Обрадовались, что высватали дочку у Ольгерда, — не успокаивался Владимир. — Думают — он будет плясать под их дуду. Как бы не так! Ольгерд не из тех… А вот меня потеряют. С Ольгом-то теперь я и без них управлюсь, а управлюсь — зачем мне Москва? Выйду из-под её руки… Кукиш им!