Пальчики уже по-пластунски ползут вперед и, еще не достигнув каемки трусиков, натыкаются на щекочущий аванпост: несколько жестких, иногда — колечками завивающихся, шаловливых волосков. В то время как их взгляды строго устремлены на техническую литературу, а дыхание учащается, трусики Мэрилин, путем коротких волнообразных движений кончиков пальцев, стягиваются с далеко не плоского живота. В образовавшуюся щель, поддаваясь панике пожилых мужчин, он, просовывается рука. Ложится на обнаруженный там холмик. Как могильный холм, выдумывает Джакомо. И безвкусная деловитость друга Беверли: но где же крест? Ладонь ощущает немного несвежую, однако горячую влажность. Неужели Грегори Пек так долго вращал Мэрилин Монро, что покровы спали: и вот она, задница, этот необузданный жар, в буквальном смысле слова? И может быть, Мэрилин Монро сделает — единственным способом, в силу разницы в пропорциях, — то, что всего лишь нескольким мужчинам…

В этот момент врывается Силадьи. Силадьи in floribus.[22]Мэрилин лениво вздрагивает, у Грегори Пека слова застряли в горле; он бы вытащил руку, но она зацепилась за натянувшуюся, как крючок, резинку трусов. Он дергает. Сунул Грека руку в реку, говорит один из экономических консультантов. Рак за руку Греку цап, продолжает другой. Вот ослы, топает ногой Силадьи и исчезает.

А дверь, приятель? — гремит Джакомо вслед Дежэ Силадьи (1840–1901), политику, криминалисту, превосходному оратору. Золотистый хомячок, качая головой, выражает свое неудовольствие. Эх, если бы я хоть раз мог разгадать ФОКУС. Он наверняка уже в самом начале знал, к чему это приведет, черт возьми. Но повернем это так: то, что я разгадаю, пусть и будет фокусом…

Время идет, лишь на губах Векерле играет приклеенная улыбка32.

Входит шикарная Мэрилин Монро. Ее диплом экономиста сейчас не колет глаза; губы у нее разрумянились: помада и полнокровие. Томчани, забаррикадировавшись специальной литературой, оба локтя на столе, печально напевает. Неужели даже он не подозревает, что пути этой девушки ведут в другую сторону? Наверх. Парень апатично начинает рисовать диаграмму блока. На улице, над Западным вокз., дрожит послеполуденный воздух. Народ, ведущий строительство своей освобожденной родины, умеет и любит петь. В голосе Имре звучит металл. Он начал с описания природы:

Края мои раздольные,

Широкие поля.

А теперь, на сверкающем фоне, вырисовывается прекрасная картина:

Богатая и вольная

Красавица земля!

Отдел притих. Пребывая в ожидании, все сопереживают искренней боли молодого человека. Всем немного скучно. (В самом ли деле нельзя избежать того, чтобы минуты депрессии у него так стремительно сменялись приступами рабочей лихорадки, и все это в атмосфере истерии по поводу угрожающей обрушиться на них нехватки материалов?) Но все это лишь задний план картины, на котором гордый народ-труженик приступает к работе:

Пусть будет счастлив тот,

Кто на заре встает,

Кто людям всей земли

Тепло и свет дает.

Мэрилин Монро стоит затаив дыхание. Вот так так! Томчани, эта живущая исключительно работой личность, жизнь которой, так сказать, вращалась между двух пустых инструкций и одним бесконечным циклом, неужели этот Томчани раскрыл теперь глаза? И увидел ее, Мэрилин? Ну а в песне появляются те, кто построил новую жизнь:

По тропинке за околицей

Долго виден каждый след,

Дай мне доброй силы, Родина,

Без тебя и песни нет.

Парень все поет, поет для себя, один, можно сказать, обреченно.

Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,

И Бунюэль великий нам путь озарил,

На правое дело он поднял народы,

На труд и на подвиги нас Безереди вдохновил!

Песня, начавшись на низкой ноте, перешла в наполненный внутренним напряжением, высокий звук, от спокойных, выверенных движений — к стремительному полету. Аккорды звучат все более наполненно, чтобы в конце куплета завершиться богатым переливом. Эту песню, в самом деле, надо исполнять так, как написано на нотах: «Величаво».

Мэрилин дунула-плюнула, да и протягивает Имре добрый кусок плетенки с яблоками. Мама пекла. Крепкие, молодые, белые зубы парня насмешливо блестят. Сумма i идет от единицы до n, тихо говорит он, терзая плетенку. (Какой-нибудь обладатель острого ума мог бы вставить: всякую задачу-максимум можно свести к задаче-минимум! Это правда. Новедь у любви и ненависти общий корень, как и у Стэна и Пэна. I идет от единицы… Бр-р-р! Женские спины покрываются гусиной кожей.) Скатертью дорога, говорит парень, чтобы не водить никого за нос. Девушка думает, что парень шутит, и, всколыхнув движением бедра край юбки, кокетливо отвечает. Ну, тогда, малыш, завяжем узелки на память. И показывает, что подразумевает под этим. Имре делает вид, будто ему кажется, что Мэрилин шутит.

В тот момент, когда он это делает, входит Янка Дороги. Хвостики обиженно болтаются туда-сюда. Глаза устремлены на Имре. Мэрилин вскакивает. Ах, милочка! Вот маленький заморыш, думает она. Но в душе у Имре внезапно наступает ясность. Он уже не тот нерешительный, унылый и вялый тип, каким казался вначале. Что могло это вызвать? Какая-то сложная вещь. Его голос льется.

Бригада нас встретит работой,

И ты улыбнешься друзьям,

С которыми труд и забота,

И встречный, и жизнь — пополам.

Головы медленно поднимаются. Хороший план, хороший план, бурчит дядя Тиби. Тот, а есть ли разрешение Янка Дороги молча трясет головой. Но Томчани уже нельзя остановить! Настоящий чертенок! Пусть медленно бредут те, кто по ягоды собрался! Мы же строим социализм. Он уже стоит у доски с мелом в руке. Время от времени — чтобы снять напряжение, вызванное радостью, надеждой и следующей за ними завистью, — он подносит ко рту мел и глубоко, как кубинскую сигару, вдыхает. Голос его торжествен.

Наша страна, наше народное хозяйство день ото дня краше, день ото дня богаче. Обширней. Там, где были раньше болото, солончак или пески, сегодня желтеет пшеница, зеленеет кукуруза, тянется вверх подсолнух и белеет хлопок. Змейкой вьется лента бетонной дороги. Там, где народ раньше был печальный, нищий, больной и голодный, сегодня предрассветную тишину прорезают звуки смеха и веселья, лица круглые и румяные, а люди радостные.

Ну, а поконкретней, говорит Андраш Бекеши, секретарь комсомольской организации, с нетерпением, поконкретней, Имрушка. Имре решительно кивает, и вот уже по доске танцуют стрелки, знаки «равно», катятся плюсы и минусы, игреки и беты. Лайош Адам с сомнением шепчет Тибору Тоту: для этого нужно прокомпостировать двадцать тысяч карточек. Если и это не поставит их на уши, тогда я не знаю, что еще… Бунюэль всегда живой, еще добавляет он с (временным) цинизмом (поскольку, в небольших количествах, и такое встречается). Это мы еще посмотрим, говорит старик, кивая.