— Власти очень косо на такое смотрят, — сказал он. — Не успеете оглянуться, а мы уже под судом и следствием, а вы живете в сиротском приюте. Да и не виноваты мы, что Барнаби тут больше нет. В конце-то концов, он сам рюкзак снял.

Такова была официальная линия, которую выработали Элистер и Элинор. Барнаби сам-де снял рюкзак, жалуясь, что он очень тяжелый, и не успел глазом моргнуть, как взлетел. Элинор пыталась его поймать, но уже не допрыгнула. Ему тысячу раз говорили, как важно рюкзака не снимать ни в коем случае, а он не послушался, и вот нате вам.

Во всем, уверяли родители, виноват только сам Барнаби.

Но такими объяснениями Генри и Мелани было не пронять — они страшно скучали по младшему брату и каждый вечер закатывали родителям скандалы, требуя, чтобы его немедленно начали искать. Никто и не подозревал, что мама и папа могут говорить неправду. В конце концов, свидетель этому ужасному событию у Кресла миссис Мэкуори был всего один — Капитан У. Э. Джонз.

А он был не очень в состоянии рассказать правду.

Если б только ребенок был обычный! — думал Элистер, оглядывая улицу: ровные живые изгороди, идеально подстриженные лужайки. Неужели это так сложно — чтобы ребенок ничем не отличался? Элистер вспоминал себя в возрасте Барнаби. Он делал все что мог, лишь бы не выделяться из толпы, только это было невозможно: его собственные родители требовали, чтобы он всячески привлекал к себе внимание.

Его затошнило при воспоминании о том, как отчаянно они стремились, чтобы их мальчика замечали. Его отец Руперт мечтал быть актером; мать Клодиа — актрисой. Познакомились они в театральном институте, когда обоим было чуть за двадцать, и оба свято верили, что настанет такой день, когда они будут кинозвездами, знаменитыми на весь мир.

— Я хочу работать лишь с лучшими режиссерами, — заявляла Клодиа, сыгравшая в жизни всего одну роль — ложки в телевизионной рекламе сухого завтрака с заменителем сахара.

— И с теми актерами, которые действительно уважают свое ремесло, — добавлял Руперт, выигравший конкурс на роль «Громилы в кафе» в одной серии вечерней мыльной оперы, когда ему было шестнадцать лет.

Но звездами они оба отчего-то не стали, поэтому, когда родился Элистер, у них возникло новое стремление: превратить в звезду сына.

Едва малыш научился ходить, его принялись таскать на прослушивания для рекламных роликов, пьес и телевизионных сериалов, хотя он не выказывал ни малейшего интереса к таким вещам и предпочитал сидеть дома или гулять с друзьями. По натуре мальчик робкий, он терпеть не мог вставать перед совершенно чужими людьми и разыгрывать сцену из «Оливера!»[10] или распевать «Если немного подфартит»[11] с дурацким акцентом кокни.

— Пойдешь и сыграешь — или останешься без ужина, — сказала сыну Клодиа, когда ему исполнилось одиннадцать лет, и он ни в какую не желал прослушиваться на роль Джереми Поттса в любительской постановке «Читти-Читти Бах-Бах».[12]

— Но я же не хочу быть Джереми Поттсом, — ныл Элистер. — Я хочу быть Элистером Бракетом.

— А кто такой этот твой Элистер Бракет? — кричал Руперт. Он был в ужасе от того, что сын по доброй воле упускает такую возможность. — Да никто! Ноль без палочки! Ты так и хочешь всю жизнь прожить? Чтобы на тебя никто не обращал внимания? Ты посмотри на нас с мамой — мы бы могли стать гигантами киноиндустрии, но отказались от всего этого, чтобы воспитывать маленького неблагодарного мальчика. И вот такое спасибо нам за все это.

Элистер на это ничего не отвечал. Он прекрасно знал — ни от чего они ради него не отказывались; они много лет еще до его рождения рвались в актеры, а их не брали, поэтому неуспех папы с мамой никакого отношения к нему не имел.

Но, к своему ужасу и за неимением чего получше, Элистер получил эту роль. Много недель он неохотно ходил на репетиции, с большим трудом заучивал реплики и всегда каменел от страха, когда наставала пора петь. Пока смотрели другие члены труппы и режиссер, все было просто плохо, но стоило подумать о том, что придется выступать перед полным темным залом, как Элистера начинало тошнить.

— Я не хочу, — сказал он родителям в день премьеры. — Пожалуйста, не заставляйте меня.

Но что бы ни говорил он, родители были непоколебимы, — и через несколько часов Элистер на ватных ногах вышел на сцену. За два последующих часа, по самым осторожным оценкам, он вспомнил менее пяти процентов своих реплик, дважды упал со сцены, шесть раз споткнулся о ноги партнеров и, похоже, намочил брюки, когда Дедушка Поттс объявил, что «из пепла, да, из пепла лавры торжества растут».

Местная газета напечатала очень ядовитую рецензию на эту постановку, и в школе на следующий день над Элистером все смеялись.

— Ни за что на свете, — заявил он родителям, вернувшись вечером домой и желая, чтобы земля немедленно расступилась и поглотила его целиком, — больше не выйду я на сцену, и вы меня не заставите. Это унизительно. Я больше никогда и ни за что не буду выделяться из толпы.

И теперь, спустя лет тридцать, возвращаясь от почтового ящика к двери своего дома, Элистер не мог не злиться на родителей, которые нанесли ему такую травму в таком юном возрасте. Ну почему только они не дали ему быть собой — тихим, созерцательным, добрым ребенком? Может, тогда у него ни за что бы не развился этот жуткий страх — выделяться из толпы?

И тогда, быть может, ему было бы все равно, что другие думают о его детях.

— В почте что-нибудь есть? — спросила Элинор, когда он зашел на кухню и оглядел свою семью, которая сидела за столом и завтракала. Мелани и Генри ничего не сказали: они объявили родителям бойкот, чтобы показать, как сильно скучают по Барнаби, но ни Элистер, ни Элинор им в этом не потакали и не обращали внимания. Элистер задрал голову к потолку, с которого недавно сняли матрас Барнаби, и смял в кармане открытку — надо будет выбросить в мусорку на работе.

— Ничего, — ответил он и покачал головой, но голос его осекся. — Только счета и реклама.

— Конечная! Конечная станция!

Барнаби открыл глаза и хорошенько потянулся. Он сперва не понял, где он, но потом вспомнил: экспресс «Фонсека».