* * *

Холодным ранним утром 23 мая 868 года недалеко от старого тракта, ведущего в соберданскую столицу Вуддхенрун, двух разбойников из Коэлик-Эша настигла смерть. Она обрушилась на них тремя мощными ударами топора, два из которых пришлись на шею молодого налетчика, а последний раскроил череп тому, что постарше.

Все произошло очень быстро – быстрее, чем доктор Арденкранц Манеора успел что-либо понять.

В голове его роились беспорядочные мысли. Где-то в отголосках памяти остались крики извозчика, громкое улюлюканье незнакомых голосов и звуки выстрелов. После пятого или шестого выстрела экипаж остановился; и тогда Арденкранц понял, что возница мертв. Тогда же сидевший напротив охранник вытащил пистолет и высунулся из окна. Два выстрела. Звук битого стекла. Еще выстрел, и парень-охранник распахивает дверцу и выпрыгивает из экипажа. Через пару секунд вместо него появляется страшная гримаса: некто пытается залезть внутрь.

Руки поднимают один из стеклянных осколков. Размах – и тот вонзается в щеку неизвестного, разрезает ее… но вместе с тем и ладонь Манеоры. Боль подбадривает молодого доктора. Резкий толчок – и неизвестный падает на спину. Руки спутницы с сиденья напротив тут же обвивают шею налетчика, будто по-матерински. Но первое впечатление обманчиво: сжимаясь, эти руки выдавливают из тела налетчика остатки жизни.

Мысли сбиваются, их обрывают звуки наружной борьбы.

Надо прекратить. Нужно взять что-то в руки. Голые руки – смерть. Но для смерти еще слишком рано.

Взгляд на женщину. Та отталкивает труп бандита, накидывает на лицо вуаль и, подняв воротник платья, прикрывает им тонкое золотое ожерелье.

Руки толкают дверцу, ноги мягко ступают на тропу. Яркий свет бьет в глаза, будто пытается их выжечь. Как же темно было внутри… а снаружи такое солнечное утро!

Взгляд вниз. У высокого колеса экипажа – труп, и в руках его топор. Он-то мне и нужен.

Схватить колун. Правильным хватом, так, чтобы при ударе сила распределялась верно.

Дышать… тише. Стук сердца в висках – он почти перекрывает остальные звуки. Или это стучит мой страх? Тише, тише… Успокоиться. Пригнуться. Выглянуть из-за угла. Они повалили охранника, блеснуло лезвие ножа. Он уже не поднимется. Никогда.

Сколько их осталось? Трое?

Выскочить из-за угла. Схватить первого попавшегося. Надо бить – сильно. Единственное, что важно, – рубить! Размах, удар. Еще удар. Боль. Рубить! Промах: топор прошел по его руке. Но это ничего. Ему все равно больно. Мне тоже больно. А ей? Если ей больно, я распорю твой живот и придушу тебя твоими же кишками. Удар!

Я – палач. Я рублю головы. Я уворачиваюсь от ударов.

Отпустить топорище… пусть падает вместе с ним. Шаг назад. Это не моя работа. Это сделал палач. Палачи рубят головы, они казнят и несут правосудие. Они и есть правосудие. Они никогда не делают того, что не угодно закону.

Молодой доктор посмотрел на свои руки. Они сплошь были покрыты красным, – в основном из-за того, что на правой ладони разверзлась глубокая рана. Но руки были испачканы не только его собственной кровью, и доктор отчетливо понимал это.

В глазах Арденкранца потемнело. Прежде он видел трупы бескровные, вымытые, обработанные; он смотрел на покоившиеся в банках органы, но перед его глазами никогда не падали тела со свежими ранами – некрасивыми, рваными. Он был врачом и на своем веку видел множество уродств и гнойных увечий. Но истинное отторжение вызвала смерть, сотворенная его руками.

Сотворенный грех. Арденкранц не был фанатиком, но, будь на то его воля, он отнял бы свой грех вместе с кожей.

– Успокойтесь, – послышался откуда-то из-за спины женский голос, и удивительно вовремя, будто его обладательница услышала мысли врача. – Ваша жизнь намного ценнее их существования.

Женщина откинула с лица темную вуаль, и в утренних солнечных лучах лицо ее засияло белизной. Она была красива – нет, упоительно, великолепно, божественно красива, красива каждый день, вне зависимости от того, насколько ярко светило солнце, – и была ослепительнее самого света. И при этом она так не походила на фарфоровую куклу с глупым выражением лица и непослушными кудряшками! В ней мешались манящая хитрость, плотоядное желание и бесовская марь. Она была чужой, она была близкой, притягательной и мерцающей, словно крошечная росинка на нежнейшем лепестке.

Неправильный овал ее лица (который, честно сказать, был квадратом, но называть его подобным образом для Манеоры было оскорбительным) обрамляли аккуратные темные прядки. Арденкранц был самым счастливым человеком, ведь он уже видел, как волосы ее спускались на обнаженные плечи тонкими бархатистыми волнами. При электрическом свете темный оттенок их отливал принесенной с мороза черешней. С таких волос надо писать картины, в них надо запускать руки, ими следует беспрестанно любоваться. Такие волосы не могут принадлежать обыкновенной девушке.

Незаметно для Манеоры в руках его спутницы появился платочек – беленький, с расшитыми уголочками. Один из тех, что женщины носят в потаенных карманах непонятно для каких целей, ведь он всегда безукоризненно чист и выглажен. Спутница взмахнула рукой, и легкая ткань разошлась в воздухе белыми волнами. Затем матерчатая рябь опустилась на ладонь Манеоры… и смешалась с бокатовой чернотой перчаток, в которые были спрятаны женские пальцы, нетерпеливо и искусно кружившие над его ладонью.

– Вы живы, – слабо прохрипел он, обхватив непострадавшей левой рукой ее маленькую ручку. – И я рад этому столь же искренне и беззаботно, как может радоваться лишь ребенок.

Спутница его засмеялась и тут же высвободила руку, наградив доктора прямым, бесстрашным взглядом. Вся ее натура, насколько успел ее узнать Арденкранц, уместилась в этих больших карих глазах, и даже левый – тот, что немного косил, – был для него безбожно умилителен. Только в этих глазах Манеора мог видеть все мыслимые загадки мироздания – потому что женщина эта сама была вселенной.

Кончики импровизированного бинта уже завязывались в узел. Спутница чуть заметно покачивала головой, словно она беззвучно напевала смешливую песенку. Арденкранц не видел, как она вышла из экипажа, но острый слух его уловил звук удара о землю вытолкнутого из экипажа трупа. Преступник, что убил их охрану, проиграл свою жизнь в схватке с маленькой женщиной. Мертвый, он лежал теперь лицом вниз, а к воротничку черного платья женщины была наспех пришпилена окровавленная гранатовая брошка на большой, длиной в палец, игле.

– Их было четверо, верно? – тут же подсчитала женщина. – Боже, зачем они закололи бедного возницу! Из всех нас он был последним, кто мог быть виновен в богатстве.

Оставив Манеору, женщина ловко подскочила к трупам, опустилась на колени и с удивительной, кричащей непосредственностью стала шарить по одежде убитых. Она вытаскивала из карманов маленькие вещички: потрепанные бумажники, видавшие виды листочки и даже пару визиток – но все это небрежно отбрасывалось. Наконец спутница Манеоры отцепила с пояса неизвестного налетчика предмет, который весьма ее заинтересовал.