Через пару часов, когда Кадван выехал на дорогу, поле уже сменилось невспаханной долиной. Впереди сотворились контуры здания: то была Обитель Всеведущих. Выглядевшая гораздо скромнее храмов в Найтерине, церковь эта все же сохраняла старый стиль в своих правильных архитектурных элементах.

Справа от церкви выросли несколько хозяйственных построек и два добротных дома, совсем не походивших на хибары землепашцев. Один из них пустовал, а во втором жила семья отшельников – настоятель святилища с женою и детьми. Внутри этого дома, как нетрудно было догадаться, царствовало тепло, и из трубы поднимался дым – то пекли хлеб к ужину.

Здесь Кадван и остановил лошадь.

Среди огромного пространства долины святилище с его постройками казалось землей обетованной. Располагаясь на старом паломническом пути, церковь эта несла для верующих сакральный смысл. Обитель Первых Пилигримов или Святилище Светлого Пути – Кадван не мог вспомнить название в точности. Однако парень был уверен: если спросить об этом, употребив в одном предложении слова «путь» и «паломничество», собеседник мигом укажет направление.

Кадван спешился, взял под уздцы лошадь и направился не к Обители, а прямиком к жилищу анахорета[20] и его семьи. Так парень выбрал свой путь, пусть и низменный, но гарантировавший ему обед и спасение от страшного, свистевшего будто слуга Падших, ветра.

* * *

Приятное тепло забиралось под одежду и оседало на продрогшей коже, успокаивая и лаская ее своим мягким прикосновением. Вот бы сейчас задремать у камина, а вечером проснуться отдохнувшим под негромкое потрескивание дров! В комнате пахло свежеиспеченным хлебом и горячей едой, и ароматы эти были настолько приятны, что навевали воспоминания об отчем доме. Такие простые мирские радости и такая потрясающая перемена после холодной, проведенной в пути ночи!

Но какой бы уютной ни казалась пастораль[21], ее разрушали три громких голоса. Один принадлежал человеку пятидесяти с лишним лет, невысокому и полному, другой – его жене, моложе на пятнадцать лет и на удивление миловидной, а последний – уже знакомому нам Кадвану. Триумвират[22] садился за стол и разливал в большие кружки пиво.

– Ба! Какие люди!.. Ну, за встречу, за встречу! – гремел настоятель святилища добрым хриплым голосом. – А я уже и не надеялся тебя увидеть, Берм!

Настоятеля звали преподобный отец Ивье. В миру он когда-то носил фамилию Гесе, а в более узких кругах был известен под прозвищем Костолом.

– Ну… Мне пришлось потрудиться. Собирать деньги не так просто, – поведал Берм, сделав большой глоток пенного. – А наличность сейчас такая заноза в…

– Особенно если задерживаешь долг старому знакомому, – перебила его настоятельница.

Кадван скривил губы, а преподобный рассмеялся, стукнув кружкой по столу, отчего немного пива вылилось на лежащие здесь бумаги.

– Аргх! – озлобленно рыкнул отец Ивье, вновь обернувшись незадачливым выпивохой.

Настоятель схватил бумаги и начал стряхивать с них пену. Неизвестно, что он жалел больше, документы или пролившийся напиток.

– А ты совсем не изменился с прошлой встречи, – заметил Кадван.

Между делом он достал из кармана пачку банкнот, которая затем была так беспечно брошена на стол, будто парень двадцать минут назад случайно нашел ее на дороге. Жест этот выглядел странным, однако так легче всего было скрыть свое сожаление.

– Зато ты, надеюсь, переродился, – парировала Арлетт.

Быстрым движением руки настоятельница схватила деньги, и секундой позже они отправились в складки предназначенного для проведения церковных служб платья. Преподобный критически осмотрел пострадавшие документы и отложил их на крайний угол стола.

– Больше не проигрываю, честное слово, – с гордостью проговорил Берм и принялся за новую порцию пива.

– Решил наконец-таки свои проблемы? – полюбопытствовал отец Ивье.

Он пытливо воззрился на гостя, и у Кадвана сразу пропала тяга к алкоголю. Отставив кружку, парень неуверенно протянул:

– Не совсем…

Арлетт вздохнула.

– Так уж и быть, выкладывай, – повелительным тоном сказала она. – Вдруг мы сможем тебе помочь.

Берм помедлил немного, соотнося доверие отшельникам с масштабом личной катастрофы. Он знал чету Гесе весьма шапочно, но то были божьи люди, и поэтому Кадван решил попытать счастья.

– Да паспорта у меня нет. Даже с пачкой денег мои руки связаны, пока я не стану… как его… гражданином.

– Откуда же ты родом? – с досадой спросила женщина.

– Книвет, бывшая граница, – пробормотал Кадван; и краткой фразы его хватило, чтобы один из секретов парня совершенно открылся отшельникам. – Я должен был умереть там, – виновато закончил Берм.

* * *

Как вы уже догадались, месье Монгрен, Кадван был самым жалким из всех презираемых в обществе людей – дезертиром.

Последнее, что сделал парень на фронте, – успел оттащить своего боевого товарища в лазарет. Несчастному было всего четырнадцать, и мальчишку этого на глазах у Берма густо изрешетило пулями. Каждую секунду раненый терял пару ладоней крови, но упрямая жизнь каким-то чудом теплилась в его слабом теле.

А он при этом кричал. Громко. Очень громко. Нечеловечески.

Кадван, и сам поймавший плечом свинец, понял, что не может позволить этому ребенку умереть. Он подхватил мальчишку, взвалил к себе на спину и, ругаясь, превозмогая острую боль, поволок его подальше от боевых действий.

Под дождем из свинца и алюминия, по весенней размокшей грязи, так скоро, как мог, Кадван полз назад – туда, где юнец мог рассчитывать на спасение.

И все же это было медленно. Мучительно медленно: приходилось отвоевывать каждый фут земли. Крохотная болезненная победа, передышка – и снова в путь. Мимо мертвых солдат и мертвых медсестер. Просто потому, что тот, кто безвольно висел у него на спине, не должен был стать напрасной жертвой войны.

Кадван Берм отступил с поля боя в решающей битве, когда отдали приказ стоять насмерть. И раз парень мог двигать хотя бы одной рукой, он должен был подчиниться: стрелять и рубить. Но вместо этого Берм опустил у лазарета раненого и сам повалился рядом. Сил ему хватило лишь на то, чтобы издать невнятную просьбу о помощи.

И его услышали.

Кадвану помогла одна из сестер милосердия – тех, что молчаливо и серьезно подняли и занесли в шатер мальчишку. Берм не запомнил ее лица, он знал только, что та была в черном платье из грубой ткани с надетым поверх белым фартуком, перепачканным кровью и еще бог знает какими жидкостями человеческих тел.