5 августа Володя получил письмо от деда. И это было письмо, которое заставило его серьезно думать, и сразу очень обо многом.

Вообще-то, Володя знал деда неплохо. Настолько неплохо, чтобы знать: если дед просит приехать, значит, деда надо слушаться.

Как ни наивно это звучало, но дед, похоже, знал все. По крайней мере, Володя не был в силах представить, чего бы такого дед не знал или в чем бы дед не разбирался.

Володя всякий раз встречался с дедом, приезжая в Ленинград. Он подробно рассказывал деду, чем занимается, как и что хочет получить. Володя рассказывал и про то, как ездит в экспедиции, и с кем, и что раскапывали, где… Все, что касается науки, интересовало деда чрезвычайно. И все про то, как делается наука.

А рассказы деда вообще были необычайно, захватывающе интересны. Владимир не знал никого, кто разбирался бы в науках лучше, чем дед. Но и во всем остальном дед разбирался ничуть не хуже. И в еде, и в ружьях, и в людях. Володя много раз рассказывал ему про людей, с которыми был связан, — про начальников отрядов, научного руководителя, про соучеников, про товарищей. Мало того, что деду было интересно. Не было случая, чтобы его оценки оказались бы неточными, а его прогнозы бы не сбылись. Об одном человеке дед сказал как-то: мол, погоди, пути у вас разойдутся… И разошлись, хотя в то время, когда Володя рассказывал, он сам был от этого мужика в страшном восторге.

Гораздо меньше говорили с дедом про семью. Нет, дед всегда спрашивал, как здоровье отца и матери, и они его тоже спрашивали про деда, порой восхищались его здоровьем, даже долголетием. Но Володя видел — не было тепла в их вопросах.

Иногда он спрашивал — почему все-таки они живут в разных городах? Мама отвечала с усмешечкой, что нечего, мол, делать в Барнауле такому большому человеку, такому крупному ученому.

— Тогда почему мы — не в Ленинграде?

— А нас-то кто туда возьмет? Там нужны большие люди, крупные ученые…

Круг замыкался. Получалось, что семья — сама по себе, а дед — сам по себе. Так выходило всякий раз у мамы… У деда получалось все-таки не совсем так. У него часто получалось, что Володя и дед — все же вместе, слишком много было у них точек соприкосновения. И много дел, в которых дед мог сильно помогать Володе.

Оба понимали и ценили это — и дед, и Володя. Мама понимала, но совсем не ценила. Володе было ясно — потому что не ценит самого деда. До конца он, конечно, не знал, но и нельзя сказать, что уж совсем не ведал, какая кошка пробежала между членами его семейства.

Он ведь слышал обрывки разговоров, запоминал какие-то обрывки, пытался понимать, как умел. «Ученый большой. Человек маленький». «Виновен в самом страшном грехе — в трусости». Маленький Володя знал, что дед в чем-то виноват перед семьей. По крайней мере, мама так считает — виноват, и что именно перед всей семьей.

Володя знал, что родители бабушки были расстреляны, а бабушка много лет провела в лагерях. Он не помнил, когда это узнал. К тому времени, когда Володя стал подростком, он уже давно знал, что бабушка много лет просидела в лагерях, и что дед мог бы ей помочь — и не помог.

Бабушка умерла, когда Володе было 5 лет, и Володя помнил ее плохо. Тем более, бабушка никогда не занималась с Володей и даже не разговаривала с ним. Володя не был даже уверен, что бабушка его замечает. Совсем седая, слабая, она проходила мимо него в коридорах, свистя остатками легких. Свист был неприятный, а пахло от бабушки еще хуже, и Володя старался вообще не иметь дела с умирающей. Ну конечно, с умирающей! Все время, которое Володя был знаком с ней, все эти последние годы, бабушка медленно умирала. Другое дело, что Володя понял это поздно, когда уже стал совсем взрослым.

Кроме бабушки, была и еще какая-то «история», уже с дедовской родней. Кажется, с его сестрой. Володя помнил, как отец как-то с усмешкой сказал матери:

— Ну, он ведь и сестру пожалел не больше! Да и мать…

Усмешка у отца была нехорошая, совсем нехарактерная для этого спокойного, приятного человека. Володя хорошо запомнил и слова, и улыбку.

Однажды, уже почти взрослым, он спросил у отца про родственников деда, и тот ответил, что брат деда уехал за границу — давно, еще в 1920-е годы, а сестра погибла в лагерях. И больше, мол, ничего он про это не знает.

Володя помнил, как родители спорили — отпускать ли его к деду на лето. Стоял 1974 год, и было Володе 16 лет. Володя ездил в Ленинград на зимние каникулы, и дед пригласил его к себе, на дачу, на все лето. Сам Володя этого хотел и отвез родителям письмо деда.

Родители спорили… нет, они не спорили. Нельзя сказать, что у них были разные позиции и что эти позиции столкнулись. Родители, скорее всего обсуждали и никак не могли определиться. Володя помнил обрывки, подслушанные уже из постели.

Родители говорили про «совсем другие возможности…», и про «многое получит», про «круг» и про то, что «важно, что он просто побудет в этом доме…». Говорили об этом и отец, и мать — значит, в этом они были согласны. Но говорили, понизив голоса, про «судьбу Лидии», про «моральные принципы», про «…свои условия».

Володя провел лето на дедовой даче, и это много ему дало. Как много — он даже и не сразу понял. Но было поставлено условие — что деду за пребывание у него Володи будет заплачено.

Володя уже в те годы прекрасно понимал, что для родителей тысяча рублей — большая сумма. Это было четыре месячных зарплаты отца, пять зарплат матери. Семья далеко не бедствовала, но сумма эта была большой, гораздо большей, чем для деда. Володя понимал и то, что означает вручение денег деду. Родители не хотели принять от него услугу — совершенно пустяковую услугу, о которой в большинстве семей даже говорить было бы смешно. Деньги были способом не зависеть от деда — даже в таких мелочах. И способом заявить о своем нежелании зависеть. И способом выразить презрение.

Дед деньги взял. А когда Володя уезжал, выяснилось — подарков он везет на гораздо большую сумму. И еще Володя привез письмо… Мама прочитала его, и тут же, при Володе, порвала. Рот у нее был тонко сжат, глаза — как две темные сливы. Мама дорвала письмо на множество мелких кусочков, ушла в свою комнату… И Володя знал, что она плакала.

Так всегда и было. Мама и папа позволяли деду делать что-то для Володи. Позволяли, но деда все равно не уважали. И не любили. Не полюбили, даже когда дед прописал Володю у себя. Володя жил в общежитии и бывал у деда раз в неделю. Дед очень просто объяснил, что терять дачу и квартиру — глупо. А если он Володю не пропишет — то квартира и дача ему без прописки не достанутся. Дед мгновенно нашел нужных людей, умело с ними побеседовал… и вечером того же дня аспирант из общежития получил паспорт с постоянной ленинградской пропиской.

А тогда, в лето по Рождеству Христову 1974-е, дача деда обрушилась на него, как удивительное приключение. Во-первых, интересна была сама дача. Интересно было жить в доме, который построил прадед, и где играли в детстве деды. Дед рассказывал, как в Териоках возле дачи играли финские ребятишки, ругались: «Сатано, перкеле!» А русские ребята сочиняли дразнилку — по их мнению, очень обидную: «Сатано-перкело, за веревку дергало!»