Дед тоже хотел, чтобы внук был обеспеченным и занимал бы положение в обществе… Но дед хотел сделать так, чтобы положение в обществе и деньги принесло бы именно то, чем Володя больше всего захочет заниматься. У деда выходило так, что если Володя и станет археологом, то все равно будет в первую (и во вторую, и в десятую) очередь Володей Скоровым, самим по себе, и совершенно не обреченным походить на всех остальных — археологов и неархеологов.

Как ни молод был Володя, а разницу он понял превосходно. В числе прочего он понял и то, что дед относится к нему гораздо серьезнее, гораздо сильнее верит в него и в его возможности и таланты. И что мама гораздо меньше верит в его, Володины, способности и в его будущее.

Может быть потому, что для мамы он оставался в первую (и во вторую, и хоть в двадцатую) очередь «ее мальчиком». А уж где-то потом мама могла и вспомнить, что «ее мальчик», вообще-то, уже студент. Ей было трудно… или она просто не хотела замечать, что сын не только большой, что он совсем неглуп и уж, во всяком случае, никак не стандартен.

Иногда вспыхивало раздражение на мать, упорно не желавшую видеть, что он вырос.

Было раздражение и задним числом — ну каким местом она думала?! Например, с тем же выбором профессии или навязывая сыну собственное отношение к семье, к семейной истории. Ну что за идиотизм — с упорством маньяка запихивать сына в мир собственных выдумок?! Характерно, что дед так никогда не делал. Володя ни разу не мог вспомнить что-то, что вызвало бы раздражение.

Мама чаще всего противопоставляла доброту и ум. Что соответствовало истине — ее доброта шла не от разума, а разум мешал ее доброте. Понимание того, что сын вырос, мешало доброте самки к своему детенышу.

…А у деда доброта была от разума. Дед был разумнее… и через это оказывался добрее.

Может, все женщины таковы? Или все матери? Мама охотно признавала это, смеялась над матерями-клушками, над женщинами, вечно живущими одними эмоциями… смеялась то весело, то все-таки натужно.

Даже в 16 лет Володя понимал: это тоже способ и дальше поступать, не думая о последствиях своих поступков. Мама выдавала себе индульгенцию — делать так, как взбредет в голову. Со смехом признавая себя глупой, чуть ли не полуразумной, мама могла с чистой совестью делать что-то, что будет плохо ему, Володе, или что просто делать глубоко неправильно… А потом оправдаться, что, мол, все мы таковы.

В истории с той же археологией… Маме было удобнее руководствоваться привычной чепухой, предрассудками ее круга, чем всерьез решать проблему. А что ставкой в игре была судьба сына… Для мамы гораздо важнее было, чтобы ее представления о мире оставались неизменными.

Тогда, на даче, Володя весь вечер проговорил с дедом про археологию. Дед говорил с ним очень серьезно и нарисовал картину, как лучше действовать. В университете лучше всего учиться в Барнауле, потому что в Ленинграде поступить очень трудно, да и незачем. А в аспирантуру поступать надо уже в Ленинграде. И хорошо бы до этого пройти стажировку в ленинградских экспедициях.

Володя понимал, что обязан деду если и не всем, то очень многим. И вот дед из Петербурга пишет письмо именно Володе. Не отправил по почте, переслал с парнем, ехавшим из Петербурга в экспедицию. И это было очень в духе деда. А письмо он прислал совсем не то, на которое можно дать вежливый ответ… и забыть о нем до лучших времен.

«Володя, дорогой!

Внук, мне нужна твоя помощь. Помощь в деле таком важном и огромном, что тебе это трудно даже и представить. Я надеялся все сделать сам. Я думал, что все-таки успею и что смогу сделать тебе подарок. Такой подарок, чтобы искупить свою вину перед тобой и твоей матерью. Про свою вину я знаю. Про нелюбовь, как видишь, — тоже. Но об этом мы с тобой поговорим в следующий раз, хорошо?

Дело в том, что я много лет занимался поисками одной потрясающей вещи… Вещи, про которую в нашей семье знают уже три поколения. Мой отец был среди тех, кто узнал о существовании этой вещи, и это многое изменило в семейной истории…

Я не хочу говорить тебе, что это за вещь и какие возможности дает обладание этой вещью. Боюсь, что ты мне просто не поверишь. Или сочтешь меня сумасшедшим.

Но у меня уже нет времени, Володя, — мне диагностировали рак. У меня давно болели легкие, и я думал, что из-за бронхита. А тут получается, что мне осталось немного. Врачи говорят, у меня есть еще несколько лет, но я не верю врачам. Они сказали мне только тогда, когда нельзя было не сказать. Я не знаю, сколько проживу, и боюсь тебя не дождаться.

Скорее всего, я дождусь тебя и расскажу тебе все сам. Но даже если я поправлюсь и проживу еще долго, — я уже многого не смогу. Я старый, Володя, мне 82 года. Я тебя очень прошу — приезжай сразу, как только получишь письмо.

Дело в том, что я завещаю тебе все. И свои деньги, и дачу. И еще кое-что, о чем потом. Но я боюсь, что если ты даже поторопишься, то можешь меня не застать. На случай, если я тебя не дождусь, я написал тебе письмо. Там все подробно, о чем идет речь, и там же подробная инструкция. Это письмо я положил на даче там, где ты когда-то видел мой дневник. Надеюсь, ты еще помнишь это место? (Володя прекрасно помнил тайный ящик стола, и как дед показывал ему — и тайный ящик, и дневник…) Я жду тебя, Володя. Как только приедешь в Питер, свяжись с адвокатом Мироновым, Леонидом Павловичем. Его телефон… На всякий случай — прощай. Помни, что я тебя любил. И если даже я перед всеми виноват — я пытался это искупить.

Твой дед».

Володя добирался до Петербурга почти двое суток, и то спасибо огромному экспедиционному блату: потому что стоял август, время отпусков, и билетов в кассах не было. Совсем. Никуда и никаких. И только в пять часов дня на вторые сутки Володя стоял в конторе адвоката Миронова Леонида Павловича.

Адвокат вынужден был одновременно огорчить и обрадовать молодого человека. Огорчить — потому что его клиент и дед Владимира Кирилловича, Александр Игнатьевич, скончался еще утром. От чего? От рака, молодой человек. Врачи очень удивлялись, что он еще прожил так долго. А вообще-то не очень важно, рак или не рак, возраст смертный. Я выражаю Вам сочувствие, но ведь не ждать было невозможно, верно ведь?

А обрадовать он как адвокат может тем, что говорит сейчас с единственным наследником. Подчеркиваю — с единственным. И свою дачу, и свои деньги Ваш дед завещал Вам, молодой человек, и только Вам. Все. А общая сумма наследства составляет очень приличную сумму… Адвокат назвал и сумму, она действительно была приличной.

Ключ от дачи у адвоката тоже был. А в шесть часов Володя сидел в вагоне электрички. Миронов не знал, где ключи от ленинградской квартиры, и ночевать Володя ехал на Глубокое озеро — на дачу. Да и надо было посмотреть, что же оставил ему дед в тайном ящике.

Почему-то внутри дачи Володя всегда чувствовал себя словно в другой эпохе. Здесь даже пахло иначе. Прелью? Сыростью? И ими тоже. Но и кроме них был какой-то странный, совершенно особенный запах у этих старинных, почти не проветриваемых помещений. Оленьи рога, большие рожки для обуви в загроможденной прихожей. Володе сразу захотелось включить свет.