был он и ранен, а все еще сидел и не выпускал чубука из уст, такой лютой! На горе стоял наш святопочивший владыка, лицом к лицу против паши, только с пятьюдесятью старшинами; он ни на шаг не подавался назад, и всякий раз когда гнали наших, возвращал их, больше грозою, чем милостью; и то сказать, где услышишь тихое слово в пылу битвы; а так свистнет пуля, так невольно послушаешься.

Поп мало-помалу воспламенялся. – Жарко было. Кучи еще были заодно с турками, да и Пипери некрепко держались нас; мы столько же боялись своих, сколько и врагов. Три раза турки занимали деревню, были на пистолетный выстрел от владыки, и всякий раз мы сбрасывали их вниз; тут в последний раз закипела сеча; наши и турки смешались, не узнавали своих, резались ятаганами, некогда было вынуть и ятагана, душили один другого, били камнями; иному, в этот день, удалось отрезать до шести турецких голов… Вот здесь пал брат мой, а здесь Петро: он было вцепился зубами в шею турку, чтоб перегрызть ее, и открутить голову, да пуля подоспела к Петру, прямо в висок; мы выручили его голову от турок; здесь погиб поп Михаил, а здесь Жюро Пипер: под ним было пять турок. На этом самом месте Савва Петровит отрезал аге, Мустафе Алиеву, голову. Видно святопочившему Василию угодно было показать чудо. Вот как это было: в пылу сечи Савва очутился в самой толпе турок; платье его было почти такое же, как у других турецких славян, лицом он также от них не отличался; да, впрочем, у всех нас не было видно лица; так мудрено ли, что его никто не узнал, и он на выбор сшибал турок ружьем или пистолетом; Савва уже отрезал восемь голов, как вдруг встретился с агой, и они стали друг против друга, как заколдованные. – «Ты, – сказал Савва, – Мустафа Алиев, что поклялся паше привести живого, или принести голову моего брата, владыки Петра».

– «Я! – отвечал он; – а ты ли Савва Петровит?» – «Я». – После рассказывал Савва, что пистолет его был заряжен, но ему никак не пришло на мысль выстрелить в агу: он стоял словно перед змеем, в пасть которого, говорят, сама молится добыча. – Чтобы пояснить эту сцену, списанную мной почти буквально со слов попа, должно заметить, что ага был Голиаф Албании; его огромный рост, зверская наружность и отчаянная храбрость наводили невольный ужас на тех, кто встречался с ним в битве; прибавьте к этому, что он уже досчитывал девятый десяток отрезанных им христианских голов, и вы можете вообразить изумление, если не ужас, Саввы так внезапно очутившегося перед ним. Турецкий Голиаф спешил воспользоваться минутой самозабвения своего врага, которого он знал, следовательно не мог презирать; он схватил его за грудь и, подняв высоко на воздух, хотел ринуть о камень, но Савва уже опомнился; он вцепился ему в шею, и руки его, казалось, приросли к врагу; тогда ага хотел употребить другую уловку, стараясь подвергнуть под себя врага и раздавить своим коленом; напрягши силы, он готов был привести в действие свой замысел, как вдруг нога его, упиравшаяся о камень, облитый кровью, скользнула: ага повалился, выпустив из рук жертву; Савва кинулся к нему на грудь и, упираясь в нее ногой, приставил ятаган к шее. – «Признаешь ли себя побежденным», – спросил Савва. – «Нет, – отвечал он, – не ты, дьявол свалил меня», – и с этим словом голова его скатилась с плеч (турки выручили ее).

Кара-Махмут, следивший зорким взором все происходившее, сам показал пример к бегству, и побежало все. – Пиперцы, гнавшиеся за неприятелем первые, увидели Савву, отягченного турецким оружием, приняли его за турка и, ограбив, хотели было отрубить голову, как пришли катунцы и белопавличи; герою нужно было только возвысить голос, и междоусобная сеча готова была вспыхнуть, но вовремя прибывший владыка успел успокоить своих мятежных сподвижников.

Поп Иван умолк; я старался разгадать недосказанные им события, пополнить промежутки происшествий; я глядел туда, где сидел, окруженный толпою рабов, безмолвный и бесстрастный паша. Бесстрастный! Неужели чубук не стыл в устах его, неужели бесстрастие на лице было отблеском души его? О, нет, я не поверю! – И мог ли он, презиравший силу Империи, равнодушно глядеть в лицо победителю, которого мечтал так легко ниспровергнуть.

– «Но ты мне ничего не говорил о неприятельской коннице, которую с пользой можно было бы употребить здесь в дело», – спросил я попа. – «Она была, и разбежалась было, да подломила ноги; видишь, поле, от самого Служа, изрыто ямами».

Действительно, я увидел небольшие, круглые, до 1/2 аршина глубиной ямы, которыми была покрыта окрестность; это обыкновенная предосторожность, принимаемая черногорцами против неприятельской конницы; ее натиск для них опасен, потому что они не знают другого холодного оружия, кроме своих ятаганов, употребляемых ими только в крайних случаях, большей частью в деле один на один, или для отрезывания неприятельских голов.

Глава XI

Монастырь Чилия; Диоклея и Златица

18(30) июня.

Мы шли по взгорью, у подошвы которого стлалась зетская долина, со своими крепостями по краям: Спужем и Подгорицею. – Чилия выдавалась несколько в турецкую землю, между двумя укрепленными городами. Это старый монастырь, один из наилучших сохранившихся, после Острога и Морачского монастыря, с несколькими кельями, с хорошею церковью, с одним монахом, суровым стражем святыни церковной и двумя служками. Неприступность положения и храбрость соседей, мартыничан, спасла монастырь от разрушения турок, которыми несколько раз он был осаждаем.

В Чилие ожидало нас обычное гостеприимство. Мне отвели келью, какая была лучше во всем монастыре, нашли кровать, два стула, а вместо стола были нагромождены один на другой ящики; сверх их, в храмом подсвечнике, стояла свеча. – «Что в этих ящиках?» – спросил я. – «Патроны, – отвечал очень равнодушно монах, сощипывая пальцами нагар свечи; – со дня на день ждем турок из Подгорицы, так припасли им угощение».

Между тем, толпа росла в Чилие. Отряд, для сопровождения нас в Златипу, беспрестанно увеличивался по распоряжению, сделанному владыкой и местными властями. Являлись и женщины с припасами своим мужьям и братьям. Я долго любовался прекрасною группою, рисовавшеюся перед моими окнами. Мой переник Петр, черногорец, высокого роста и прекрасной наружности, стоял облокотившись на длинное ружье свое; возле него была женщина, каких я не видал в Черногории; это была брюнетка, с пылающими, черными глазами, чертами лица резкими, поражающими европейца; она обвивала своими руками стройный стан переника, и силилась губами своими достать его чела: так гибкая, виноградная лоза обвивает поросль орешника, и силится своими роскошными