Двор, куда перебралась семья Вальковых после замужества матери, был не очень большим, но народу обитало в нём много, самого разного от двух деклассированных элементов Надеиных Веры и Коли, позорящих нормальное общество, до семейки университетской профессуры Тарасовых, всем своим видом демонстрировавшей, дескать, мы тута случайно, временно и вот со дня на день съедем в подобающие нашему статусу апартаменты, но почему-то всё не съезжали и не съезжали…

Дома были подобротнее, чем на старом месте, бревенчатые, с широкими окнами, за исключением одной, притулившейся сбоку припёка, мазанки многодетной семьи Поповых, но зато их сарайка отчего-то выглядела куда солиднее, вместительнее, чем основное жилище с низенькими потолками и подслеповатыми окошками. Строения нестройно группировались вокруг уютного пятачка свободного пространства, где в войну в центре стоял грубо сколоченный стол с широкими скамьями, даже подведён был свет, за которым люди дружно собирались по праздникам или помянуть кого-либо, поддержать горемык-соседей. Потом кто-то предприимчивый разобрал его на дрова за ненадобностью – народ в пору мирного времени стал кучковаться индивидуально или небольшими группками… У каждой семьи в наличии имелись свои кладовочки, сарайчики, а у Тарасовых аж целый амбарище из бруса, обшитый тёсом, куда глава семейства Иван Андреевич ставил несусветную индивидуальную роскошь тех лет, голубой «Москвич-402», который прикупил по великому блату как участник войны и инвалид – мальчишки да и взрослые гурьбой вываливали поглазеть на чудо техники, когда хозяин жизни выгонял своё дорогое средство передвижения из гаража, прогревал двигатель, протирал запотевшие стёкла, зеркала, хромированные детали, чтобы после лихо на нём выехать со двора и с ветерком прокатиться до университета, где уважаемый доктор наук преподавал математику. Длинные змеящиеся поленницы заготовленных каждой семьёй дров вкупе с подсобными постройками создавали целые лабиринты, выходящие далеко за пределы основного двора, приволье для мальчишеских компаний, где собирались, прячась от взрослых, жили своей особой жизнью…

Если с пацанами двора Егорка сразу же нашёл контакт и взаимопонимание, то с дядями и тётями выходило по-разному. Так, к примеру, несмотря на свою сверхучёность и образованность, Тарасовы были до мелочи прижимисты и не очень-то жаловали Валькова, даже на порог не пускали, ну, хоть бы чем-нибудь угостили за помощь в мойке машины, колке дров – спасибо и до свидания! Голодный Егорушка как-то подглядел в окно, как эта семейка обедать изволят: в гостиной большой стол, накрытый белой накрахмаленной скатертью, сервировался как в лучших светских домах – столько столовых приборов одновременно мальчик отродясь не видал! Иван Андреевич, восседая на самом лучшем месте, после заздравной речи к домочадцам опрокидывал в себя, оттопырив мизинчик с агатовым перстеньком, изящную рюмочку водки для аппетита и приступал к наваристым щам, затем профессионалом-гурманом разделывался с антрекотом под овощное ассорти, на десерт – обязательно фрукты… Обалденный до обморока запах и аромат изыска и изобилия, казалось, пробивали двойные оконные рамы, до того всё было близко и явственно!!! Дело в том, что после сытных лагерных харчей Егор, днями, а то и ночами предоставленный сам себе, так как мать пропадала на работе, отчим же больше заботился о своём желудке, забывая о ничего не просящем у него пасынке, элементарно хотел есть: школьного мизерного завтрака и остатков малышкового супчика из кастрюльки, что иногда перепадал ему, когда забегал к матушке после школы в ясли, явно не хватало для ощущения сытости, поэтому любой кусок на стороне спасал от мерзкого чувства сосания под ложечкой и голодного урчания в животе! Вальков повадился ходить к дому Самодинских, театральных деятелей, заслуженных работников культуры, как бы просто попроведать друга Вовку, единственного позднорождённого их сыночка, которого они баловали и пестовали от всей души, тактически выбирая обеденное время. Маме Татьяне Павловне, сверхинтеллигентной женщине, было очень неудобно держать пришедшего к Вовочке гостя на улице во время трапезы – следовало любезное приглашение отобедать с ними! Вальков же обставлял своё согласие так, как будто это он делает, прежде всего, из большого уважения к семье, но не голода ради, дабы раньше времени не прикрыть эту точку чужой домашней кухни за неимением своей…

Не зря в народе говорят, что, за редким исключением, богатый человек – всегда бедный! У таких на милосердие рассчитывать не приходится – стакана воды не вынесут! Зато беднота, голь перекатная зачастую последним поделится, не жалея и не требуя что-то взамен, как и наши соседи по двору тётя Вера и одноногий дядя Коля. С ними взрослое население старалось сильно не общаться, хотя жалели, тайком конечно, а вот Егорка сошёлся с ними, невзирая на замечания Крысятникова, и узнал много чего неведомого об этих, по-своему интересных, людях… Если уж совсем честно, то нищая Вера, ютящаяся в крохотном углу разделённого властью на несколько квартир большого дома, являлась хозяйкой всего и вся во дворе, будучи дочкой и единственной наследницей настоятеля божьего храма, от коего остались за забором одни развалины. Когда новые хозяева жизни, убив священника, рушили церковь, юной Верочке с матушкой удалось спасти от святотатства много икон, церковной утвари, божьих книг и спрятать их до лучших времён в потаённом месте. Шли годы, мать умерла, а они, эти времена, всё не наступали и не наступали – Вера потихоньку спилась-опустилась, но, назло безбожникам, перенесла все иконы к себе в каморку и неистово молилась-жалилась на несправедливость заблудшего человечества… Со всей округи к ней начали приходить бабки, подкармливая несчастную и молясь вместе с ней. Однако вскоре по написанной Крысятниковым, куда следует, жалобе, якобы, от имени честного люда молельный дом прикрыли, а саму Веру засунули в психушку на год, откуда она вернулась как в воду опущенная, тихая, безучастная ко всему, и лишь при появлении Егорки оживлялась, кормила чем Бог послал, угощала леденцовыми петушками, что сама делала и за копейки продавала на Зелёном рынке. Через какое-то время привела в свою лачужку такого же нищего мужичонку-инвалида, подобранного ею на базаре, стали жить вместе… Дядя Коля тоже никогда и нигде не работал, был судим за тунеядство, по пьянке зимой потерял ногу, перебивался чем мог, но честно, как и подруга Вера: душа не позволяла скатиться на самое дно элементарного воровства – благо Зелёный луг выручал: в своё время там водилась всякого рода живность, годная в пищу, росло много полезных дикоросов – бывший охотник-натуралист ставил петли на зайцев, бредни на рыбу, собирал-сушил травы. В общем, с безнадёги не воровали, но и шибко не голодовали, довольствуясь всем, чем Бог посылает, не забывая о несчастных нищих, но не нищих духом и верой в божье к ним расположение.

Мама, Екатерина Ивановна, во дворе сошлась близко с соседкой по квартирной клетке тётей Зоей Аникеевой. У них были почти одинаковые судьбы, обе – дочери репрессированных «врагов народа», поэтому, невзирая на новые времена, боялись всего вольнодумного, коим часто грешил, подвыпив, Зоин муж Иван (Катя в душе волновалась, как бы её Филипп Иваныч, крыс архивный, ни настучал на него), однако это им не мешало, презрев окрики конвоя, выбегать на объездную дорогу, по которой везли с пристани в колонию прибывших зэков, и бросать им куски хлеба, печенье, завёрнутую в газетку заварку, стараясь попасть промеж железных прутьев решётки; обе вышли замуж не по большой любви, а из бабьего желания как-то устроить свою судьбу, частенько плакались на груди у друг друга на долюшку свою женскую, захмелев за бутылочкой междусобойного дешёвого вермута…