«После боя подошел ко мне Володя Гришин, спросил насчет самочувствия, — рассказывал об этом эпизоде сам Федосеев. — Я ответил, что нормально. Тогда он подхватил меня, и на одной ноге я допрыгал с его помощью до машины. Лешу Баева положили рядом. Ко мне на колени поместили врача — то ли хирурга, то ли терапевта. Пощупал я его — готов. Говорю: „Ребята, он же мертвый. Можно, я положу его вниз? Какая ему разница?“

Положили. Как мертвого, который уже никогда не сможет обидеться. Анатолий Владимирович поднял Кузнеченкова с железного пола, обтер лицо, волосы на голове расчесал, прикрыл плотно веки, дождался оказии и довез его тело до посольской больницы. Поспешившим навстречу врачам сказал глухо, подавляя боль: „Мы ему уже не нужны“. А сам встал к операционному столу, на который, один за другим, сменяясь, начали поступать раненые: советские, афганские, гражданские, военные, женщины и дети.»

…Кабул, погруженный во тьму, привычную для себя, вековую, столько проглотил в эту ночь трассеров, выстрелов, автоматных и пулеметных очередей, уханий гранатометов, раскатных выстрелов пушек и орудий, разрывов гранат, брызг расплавленного разящего металла, снопов косящего огня — что содрогнулся подлунный мир. И раненные осколками, пулями, огнем опаленные и обгорелые бойцы и солдаты все поступали и поступали. Их латали, зашивали раны, а следом сбрасывали в тазы, без всякого уважения к омертвелому мясу, ненужные части — фрагменты рук и ступней.

Одни из первых погибших при штурме дворца, первые «ноль двадцать первые» в афганской войне: полковник Кузнеченков, спасавший Амина, и полковник Бояринов, порывавшийся его, Амина, убить, — лежали в морге. Рядом. Геннадию Бояринову посмертно присвоили звание Героя Советского Союза. И Виктора Кузнеченкова, тоже посмертно, отметили орденом Красной Звезды. Обоих — за выполнение своего служебного долга. Афганистан начинался вот с таких нелепых стечений обстоятельств…

Сын Виктора Петровича Кузнеченкова закончил Ленинградскую военно-медицинскую академию имени Кирова и стал военным врачом. На кафедре военно-полевой хирургии его учил профессор, доктор медицинских наук полковник Алексеев, который за Афганистан «заслужил» только грамоту с тремя ошибками. Правда, на международном симпозиуме «Медицина катастроф», проходившем в Италии, Папа Римский за самоотверженность при спасении людей в экстремальных условиях в дни католического Рождества вручил ему символический «Пропуск в рай». Как видим, награда своего героя не нашла — Анатолия Алексеева обошли правительственным вниманием, но под пристальным вниманием кагэбэшников он находился долгие годы. Для начала его подвели к мысли — все хорошо забыть и «петь» с голоса официальной пропаганды, отстаивая версию о перевороте и смерти Амина, как деле рук самих афганцев, свершивших справедливый суд над тираном. А однажды ему вообще поставили в укор, почему-де он спасал Амина — врага…

К журналистам Анатолий Владимирович относился скептически и избегал с ними встреч не столько потому, что его когда-то «страшно» предупредили, сколько из-за большого недоверия к ним и их мажорным россказням о проявленных чудесах храбрости при взятии дворца. Те, кто тогда брались за перо, замученные до самой смерти идеологией развитого социализма, в уютном согласии со своим мировоззрением считали для себя справедливым и подавали это читателям, что жестокий диктатор, которым и был Амин — это аксиома, и нет предмета для дискуссий, — должен издохнуть как собака. И дети, его отпрыски, такие же, и того же заслуживающие. Яблоко от яблони далеко не падает.

«Ничего более жуткого и кошмарного, ничего более позорного я в своей жизни не переживал. Здоровенные бугаи, вооруженные по горло самым современным оружием, спокойно снарядились убивать вальсирующих на балу людей, и в боевой лютости, настигнув их, уже отравленных ядом и полуживых, добивали в упор — во имя надуманной „высшей цели“. Не щадя при этом ни детей, ни женщин. Убивали хрупкие розовые комочки, в страхе прижимавшиеся к груди своих беспомощных, поверженных отцов, на их глазах убивали невинных, целомудренных крох.»

Эти слова принадлежат совестливому человеку, военному врачу, пережившему кошмар «Варфоломеевской ночи Кабула», — полковнику запаса Анатолию Владимировичу Алексееву.

Врачам Коноваленко и Шанину повезло больше. Они спрятались в первой попавшейся комнате и, когда вбежавшие к ним бойцы закричали: «Русские есть? Выходи!», тут же откликнулись: «Да, есть». «Ну, наконец-то, мы вас нашли, — обрадовались неизвестные. — По всему дворцу ищем. Нас перед штурмом ориентировали: имейте в виду, там могут быть наши в белых халатах». О других, «не в халатах», у перепуганных насмерть врачей не поинтересовались. Генерал Дроздов, благословляя Шарипова на штурм «по своей линии», наказывал поберечь капитана и женщину, выполнявших якобы спецзадание. Наших, советских. Но больше — своих, внедренных загодя и прошедших курс «молодого бойца» в аудиториях КГБ. В воспоминаниях дочери Салеха Зерая отмечается новая деталь — по ее словам, в тот драматический день, 27 декабря, во дворце Тадж-Бек, помимо узбекских поваров, находилась некая русская женщина. «Когда жена Амина показывала нам дворец, мы столкнулись с русской блондинкой в коридоре, — вспоминала она. — Супруга Амина сказала, что эта русская женщина проверяет пищу, которую готовят афганские повара для Амина». Эти слова говорят о том, что Хафизулла Амин больше доверял агентам КГБ, чем своим соотечественникам.

Хотелось бы узнать, любопытства ради, какой партийный стаж был у этой «русской блондинки», не более того. Даже имени ее не надо: ведь очевидно, что она — «мадемуазель Талебова».

А то, что данная «мадемуазель» состояла на партучете в Первом главном управлении, — и так понятно: они, «мокрушницы», все были из одной норки…

27 декабря 1979 года, согласно Директиве МО СССР № 312/12/002, в 19 часов 25 минут по кабульскому времени началась операция «Шторм», известная как взятие дворца Амина. Советский Союз окрестил себя как государство, чья политическая природа считается априори злой. Америка и Запад объявили своей главной задачей борьбу с СССР — «империей зла». И недурственно бы все протекало, коли бы ограничилось только ломанием копий в минуты словесных препирательств с трибуны Совета Безопасности ООН.

В пределах же Афганистана, в той его части, где человек военный шастал с ружьецом в руке, бушевали далеко не парламентские страсти. Сквозь рокот бронированных чудовищ — вразвалку ползущих боевых машин, извергающих алчно смертоносный раскаленный металл, сквозь пожарища и едкий дым, в растерзанном пространстве рвущихся снарядов, прерванных жизней, разорванных тел и убитых сердец — направлялись, отряжались, устремлялись, выступали, набегали, двигались, продвигались, перемещались, трусцой и перебежками, переползали, пластались к земле, вгрызались в нее, оберегая себя от пуль, солдаты. Мокрые насквозь, грязные, в касках и бронежилетах, автоматы — с досланными в патронник патронами, гранаты — с вкрученными запалами. Их руки слепо разрушали вечность покоя и мира. У рта и в глазах — почти звериная печаль и настороженность войны. В ушах два свиста — контузии и свинцовой метели. Она, вьюга, день и ночь окутывала солдата, канувшего в нее на дело, порой — правое, порой — лихое.