Оттуда и пришло предостережение: идут танки. Такую же команду Востротин получил от Холбаева и выставил впереди ПТУРы. Понаблюдал, посчитал. Выходило жутковатенько: надвигался танковый батальон — три колонны, тридцать танков. Память зло обратилась к истории Великой Отечественной войны: разъезд Дубосеково, Волоколамское шоссе, «28 героев-панфиловцев» и — очень много немецких танков. Утер ли взопревший лоб — старший лейтенант не помнит, но зато хорошо помнит — умирать не хотелось, а потому другому старшему лейтенанту, Севостьянову Александру Георгиевичу, командиру этих самых малых ракет, сказал что-то взбадривающее, растормаживающее и наказал легонько, в неприказном тоне: «Сомненья, Сашка, прочь: или они нам ввалят п…лей, и нам придет п…ц, или мы — им, а посему — лупи, и поприцелистей!»

Валерий Востротин прищурился, и хитринка на лице проявилась еще сильнее (мы вели разговор в тенистом саду, и светотени, играя яркими бликами, вызвали у генерала этот прищур): «Да чего уж теперь — из песни слова не выкинешь, что было, то было: небось не в салоне Анны Павловны Шерер русские офицеры бузили — чай, на войне обретались, и перед глазами смерть представала в полный рост. Уж не упомню — с косой ли, но тремя десятками орудий точно в каждого из нас ощерилась. А старшему, мне, между прочим, двадцать с хвостиком было — многое ли повидали, многое ли пережили? Так что забористые с завитушками слова раздавались, и „п…“ присутствовало, но не в том, привычном для мужчин, контексте, так что, хотите, пишите о немудреном мате, хотите, опускайте. Я не испытываю неловкости по этому поводу — понимать надо: мы только пережили ад, тела моих ребят, погибших, еще хранили тепло жизни, а тут на нас опять поперла эта стерва старая с косой в костлявой руке. Ну, а так что? Поскольку эта нехилая фаланга без разбору и без спросу накатила на наш хрупкий взвод и ПТУРы, мы, подпустив их поближе, — крепко им дали. Сердито, со злом. Вколотили по первое число: расстреляли троечку танков из ПТУРов. Один танк Т-55 и одна БРДМ (бронированная разведывательно-дозорная машина) попытались уйти в сторону дворца Генштаба, но мы их настигли, огнем прошлись перед носом разок для острастки, и беглецы остановились. Там находился и командир батальона. Сговорчивый малый, главное, понятливый: мы ему пояснили ситуацию, и он дал своим танкистам нужную команду. Экипажи безропотно сдались — мы их всех конвоировали в тыл и посадили к остальным пленным в котлован… Руководители, конечно же, обласкали меня и подчиненных — всех поблагодарили, а мне прямо так и сказали: „Будем представлять тебя на Героя Советского Союза“.»

2

Откуда же вас повытаскивали, где вас понаходили полковники Василий Колесник и Александр Овчаров? Не солдат и офицеров спецназа имею в виду, а тех, кому автомат на перо сменять бы — да писать, не стыдясь, что с грамматикой плохо. Говорю о поэтах в душе, с искрой божьей в сердце. Ротный, старший лейтенант Курбандурды Амангельдыев, туркмен, по дороге к расположению, на пронизывающем ветру, читал мне стихи Махтумкули Фраги — туркменского классика. Небритые щеки Курбандурды разрумянились на морозце, и слова любви старинных туманов, преодолев без малого два столетия, окутывали и покрывали вчерашнее поле боя. Саванным пологом застили вид опустошенного дворца, с черными проемами вместо окон, с еще не убранным остовом сгоревшей боевой машины — последний приют Бориса Суворова. Юная пери Махтумкули грезила о любви, блаженной, пламенной и вечной…

Они вышли из боя по сроку неделю назад, а по времени — никогда. Думаю, не ошибаюсь. И Курбандурды меня убедил. Не потерял в бою свою безмятежность. Этот удивительно лиричный и сентиментальный парень, из одежд которого еще не выветрился запах пороховой гари и глаза которого не разучились плакать, помог мне справиться с прихваченными морозом чернилами авторучки.

— Холод меня здесь воспитал, дайте я вам помогу. — И вложив перо в пальцы, накрыл их своей ладонью, чтобы согреть. — Попробуйте, должна писать.

Попытка поскрипеть пером была почти тщетной, но неровные строки, писанные на ходу, остались в блокноте едва различимыми и, наверное, «отмороженными» навсегда.

Смертник, счастливо избежавший расстрела, пустого рукава и костылей, читавший мне на ветру стихи Махтумкули о вечном, сказал пронзительные слова: «Двадцать седьмое помню, как начало какой-то тяжкой болезни, когда уже чувствуешь, что болен, что голова горит, мысли путаются, окружающее приобретает какую-то жуткую сущность, но когда еще держишься на ногах и чего-то еще ждешь в горячечном напряжении всех телесных и душевных сил. Ожидание не подвело — мы заплатили. Все — заплатили. Бояринов — жизнью. Хусанов — жизнью. Курбанов — жизнью. И десятки других — жизнью. Но намного больше из нас заплатили пожизненным заключением в самих себе, в этой собственной крепости, которая намного вернее крепости-дворца Амина. И как бы по-разному мы, участники той нездешней ночи, ни умирали, последними нашими словами были и будут: „мама“ и „Родина“.»

— Воронье тучей потянулось с полей. Каркали, кружили над нами, как вестники беды, — так рассказывал мне Володя Шарипов. — После обеда мы заметили какую-то суету и переполох вокруг дворца. На бешеной скорости от него по направлению к городу отъехали несколько автомобилей. Минут через тридцать-сорок из Кабула стали наезжать машина за машиной. Муравейником замельтешили солдаты охраны, занимая огневые точки и позиции по периметру дворца. Невзрачные форменные головные уборы поменяли на приметные каски. Вызвали куда-то Колесника и Швеца, за ними — нашего комбата. Он вернулся не скоро. Собрал нас и велел передать приказ — время атаки переносится. На сколько — уточнится позже. На вопросы по поводу происходящего во дворце — ничего конкретно не ответил, но озадачил новой вводной:

— Шарипов, значит, так: твоя рота первой выдвигаться не будет. Вначале колонной уходят группы Турсункулова — им на штурм идти по лестнице. Тебе же, сам знаешь, — по дороге. Собери своих командиров машин и механиков-водителей и доведи задачу.

Почертыхавшись, план переиграли и, насколько позволяло время, уточнили, увязали. В мой экипаж определили «моряка» — капитана второго ранга Эвальда Козлова. С учетом ранее назначенного афганца, Асадуллы Сарвари (нас, конечно, не знакомили — позже узнал), машина прибавила и в весе, и в авторитете. Так как я теперь не шел в голове колонны и не вел за собой всех, решил занять место со своей группой в третьей по счету БМП. В самый раз посередине, откуда лучше было оценивать складывающуюся обстановку. Механика-водителя определил на место командира, не перекладывая на него, конечно, руководства, а сам сел за штурвал, потому что почувствовал: что-то не так с моим «асом», беспокойный он, суматошливый. Причины, чтобы я в нем засомневался, честно говорю, не было. Собирался спиртом подкрепить нервы бойца, а потом решил — нет, сам поведу машину. Известно, береженого Бог бережет. И мне так спокойнее, и солдату за честь в бой идти на командирской высоте. Не командуя, само собой разумеется…

Часов в пять подтянулся десант. Дроздов с Бояриновым в который уже раз собрали в стороне своих. Колесник объявил получасовую готовность и уточнил — начало в 19.30. Приказал сверить часы. Мне, да и другим нашим, очередной перенос не понравился. Анвар Сатаров сказал вполголоса: «Володь, кагэбэшники нам точно лихо накличут. Скачут, уточняют, переносят… Не наш стиль. Мы тишину блюдем в боевой работе. Холодный расчет — трезвыми мозгами, обдуманность и продуманность, а тут — черт его знает что, хаос сплошной, беготня, суета. Не к добру — тьфу ты, чтоб не накаркать…»