Примерно на полпути до странного здания, во время одной из остановок, которые мы делали каждый час, я посмотрел в бинокль по сторонам и кое-что заметил: каменный фермерский дом к югу и, возможно, еще один милях в десяти от него. Я постарался запомнить их местоположение, решив, что, если восьмиугольное строение окажется пустышкой, мы пойдем к дому. Несколько минут я рассматривал его, пытаясь отыскать там признаки жизни, но мне не удалось уловить даже намека на движение. Дом показался мне заброшенным.

Мы добрались до стеклянного сооружения, когда уже перевалило за полдень, и позже, чем я планировал. Вблизи оно оказалось значительно больше, чем когда мы смотрели на него с гряды: по меньшей мере пятьдесят футов в высоту и примерно триста в ширину. Стены были сделаны из матового стекла бело-голубого оттенка, все остальное, как мне показалось, из алюминия.

Ни к нему, ни от него не вело ни тропинки, ни проселочной или асфальтовой дороги, что выглядело очень странным.

Мы обошли диковинное сооружение по периметру, пытаясь отыскать дверь, и примерно на полпути я услышал, как щелкнули запоры. В следующее мгновение вверх поднялась панель, и в то, что мы увидели по другую сторону матового стекла, просто невозможно было поверить.

Мы замерли на месте, широко раскрыв от изумления глаза.

Я знал это место, я был здесь всего один раз в жизни, но тот день остался в моей памяти как одно из самых ярких воспоминаний детства.

Мне тогда было восемь, и всю неделю до того, как я сюда отправился, я считал дни и часы до этого мгновения. Меня приводило в возбуждение не само это место, а то, что я ехал туда с отцом. Тогда он был послом США в Соединенном Королевстве, и мы мало времени проводили вместе. А в тот день я чувствовал особую близость с ним.

Для других детей, которые тоже поехали на экскурсию, доисторический памятник казался всего лишь кучей камней, разбросанных по полю. Стоунхендж не вызывал у них никакого интереса, однако для моего отца был не только историей, но и вдохновением, символом идеала. Примерно пять тысяч лет назад люди, построившие его, истекали кровью и по́том, отдавали жизнь ради того, чтобы сохранить свою культуру и свое видение мира и передать их будущим поколениям.

То, что эти люди создали Стоунхендж и часть его сохранилась до наших дней, чтобы дарить нам вдохновение и говорить с нами, пусть и загадками, отзывалось в душе моего отца. В тот день я понял, что в этом он видел свое назначение в роли дипломата. Отец строил свой собственный Стоунхендж – Америку, и особенно ее отношения с другими странами, – чтобы передать людям свое ви́дение лучшего человеческого общества на всем земном шаре, в центре которого находятся свобода и равенство. И дело было не в том, что он не любил меня или ему не нравилось проводить со мной время, – просто он считал свою работу важнее всего на свете.

Тогда, в восемь лет, стоя рядом с огромными камнями Стоунхенджа, я понял суть своих отношений с отцом, и это помогло мне избежать огромного количества мучительных переживаний в детстве. Мое открытие стало утешением, особенно в те минуты, когда я спрашивал себя, почему его никогда нет рядом, в то время как другие отцы так много внимания уделяют своим детям.

Но открытие, сделанное в детстве, бледнело по сравнению с тем, что я увидел теперь. Двадцать восемь лет назад я видел медленно разрушающиеся руины, которые неуклонно уничтожали время и вандалы: половина каменных столбов рассыпалась в прах, а часть лежала на земле. Но Стоунхендж, представший передо мною сейчас, выглядел так, будто его строительство закончилось вчера.

Я чувствовала себя куском мяса в хрупкой оболочке из кожи, который кто-то решил сварить, чтобы приготовить суп.

Меня пожирала лихорадка. Три года назад я болела гриппом, а моя мама – воспалением легких. То, что происходило со мною сейчас, было ни на что не похоже. Я чувствовала себя ужасно и едва справлялась со страхом.

Здесь, в салоне первого класса, мир существовал помимо меня; он то возникал, то пропадал, когда я засыпала – или как будто бы парила в полусне в густом тумане.

Передо мной возникло лицо доктора Сабрины.

– Вы меня слышите, Харпер? – спросила она.

– Да. – Я едва различала свой хриплый, слабый голос.

– Ваше заражение становится хуже, это все из-за ноги. Вы меня понимаете?

Я кивнула.

– Я промыла рану, когда вы выбрались из озера, но заражение все равно началось. Я дам вам четыре таблетки ибупрофена и вернусь обсудить, что делать дальше.

Я проглотила таблетки и закрыла глаза. Что делать дальше. Мне стало смешно. Интересно, почему? О, да, потому что у меня рана на ноге. По крайней мере, лучшая часть меня не пострадала.

* * *

У меня по-прежнему все болело, но температура снизилась и в голове прояснилось. Мир вокруг снова начал существовать, а вскоре пришла докторша. Она повернула меня, чтобы лучше рассмотреть мою правую ногу, и спустила джинсы, которые соскользнули с меня, точно пижама.

Я сильно похудела, и это меня обрадовало.

Темно-красная жидкость пропитала белую повязку, которая закрывала ногу от самого колена до щиколотки. Кожа вокруг покраснела и распухла, и мне казалось, что, когда я на нее смотрела, мне сразу становилось хуже.

Тогда, в тонущем самолете, когда Ник резко дернул меня и оторвал то, что впилось мне в ногу, я уже почти ничего не чувствовала, но сейчас мое тело наполняла боль, и мне казалось, что я ощущаю, как жар поднимался по моему телу наверх.

Сабрина долго смотрела на повязку, как будто превратилась в рентгеновский аппарат в человеческом обличье и должна была сохранять неподвижность, чтобы сделать хороший снимок.

– У вас серьезное заражение, причиной которого является рана в икроножной мышце, – глядя мне в глаза, сказала она. – Опасность инфекции возникла в тот момент, когда вас вытащили на берег. Я постаралась промыть и забинтовать рану, но этого оказалось недостаточно. Сейчас мы должны принять решение.

Мне совсем не понравилось, как это прозвучало.

– Я могу еще раз промыть рану и дальше следить за ее состоянием более внимательно. При обычных обстоятельствах вы бы уже получали антибиотики, но у нас очень ограниченный запас. Поскольку мы имеем доступ к вашей ране, у нас есть шанс справиться с инфекцией без антибиотиков, которые принимаются перорально.

– Понятно, – кивнула я.

– Если инфекция будет продолжать развиваться к заходу солнца, нам придется принять превентивные меры, чтобы она перестала распространяться.

Я кивнула, пытаясь скрыть, что ее слова меня сильно испугали.

– Сейчас я удалю часть мышечной ткани вокруг раны и почищу ее в третий раз, – добавила докторша.

Она долго говорила монотонным голосом, подробно перечисляя осложнения, которые могли возникнуть, время от времени произнося страшные слова «гангрена» и «сепсис». В общем, она сказала, что, если мне в самое ближайшее время не станет лучше, она удалит часть моей ноги. В лучшем случае мой выбор летней одежды будет ограничен, в худшем… меня ждало кое-что пострашнее. Сабрина закончила свою речь заявлением о «полной потере подвижности». Она замолчала и стала ждать, что я отвечу, и мне стало интересно, на что она рассчитывала.