— Иеремия пошлет кого-нибудь, чтобы убить нас?　

Она смеется. Приятный звук. Сразу становится легче. Груз забот уже не так давит на плечи, не исчезает, просто смещается.　

— Зачем ему это?　

— Ты предала его.　

— Вот, значит, как ты думаешь.　

— Я ошибаюсь?　

— Не совсем, — говорит она. — Но это не смертный грех. Возможно, он примет меня обратно.

— Возможно?　

Она улыбается, закрывает за нами дверь — у нее, наверное, сотни ключей в потайных карманах лохмотьев — и говорит:　

— Возможно, он не хочет использовать шанс.　

Она действительно думает, что я знаю нечто важное. Какую-то тайну. Верит, что у меня есть ответы или, по крайней мере, методы. Пока почему ускользают от нас, а как остаются в тени, есть еще одно как — возвратное, — и именно оно ее интересует. Уверенность, которую я чувствовал в кабинете Иеремии, полностью исчезла, и то, что Иезавель на меня рассчитывает, не помогает.　

Не говоря ни слова, она выводит меня из переулка. На улице пахнет океаном и свежим хлебом — у «Восторга пекаря». В животе у меня бурлит. Иезавель слышит, бросает мне:　

— Подожди, — и заходит внутрь. Денег у меня нет, но она выходит из магазина с полным бумажным пакетом.　

— Нам нужен триста тринадцатый, — говорит она.　

— Триста тринадцатый?　

— Автобус. Он привезет нас в Куджи[10].　

— У тебя жилье в Куджи? — Она кивает. — Я не думал...　

— Что мы можем влиться в общество? — уточняет она. — По большей части ты прав. Думаю, ты вообразил нечто шикарное, когда я сказала, что у меня есть дом.　

— Это квартира?　

— Всякий раз, когда реальность сдвигается, приходится приспосабливаться, но в общем я справляюсь. Не спрашивай.　

Мы ждем почти полчаса, и наконец издалека выплывает триста тринадцатый. Иезавель платит за проезд, и мы садимся у средних дверей. Чтобы легко убежать, если придется, думаю я.　

Она никогда не встречала меня, но, похоже, мне верит. Или это какая-то хитрая уловка. Вот только я не вижу в ней смысла. Если бы они хотели убить меня, могли бы сунуть двадцатку кому-то вроде Антонио Феррари, и он пырнул бы меня ножом. К тому же с меня нечего взять.

Мы едем молча. Выпечка на коленях у Иезавели пахнет домашним уютом, и я начинаю дремать с открытыми глазами, вернее, грезить.　

Конечно, мне снится Карен. Мы посещаем парк Улуру, ужинаем в «Красном центре». Смотрим, как солнце садится за Ката-Тьюта[11], черную на фоне обжигающе-оранжевого и красного неба — на нем почти нет облаков, и, когда в закусочной выключают свет, мы видим каждую звезду. Пьем шампанское. Едим барашка и крокодила, кенгуру и пудинг с бренди. Карен говорит:　

— Я люблю тебя.　

Я повторяю за ней — искренне.　

Автобус тормозит так резко, что я сразу просыпаюсь. Без слез. Все выплакал.　

Мы выходим у пляжа. Идем недолго (мимо еще одного «Восторга пекаря» — на сей раз вид пакета в руках Иезавели причиняет мне боль). Огибаем дом, оказываемся в переулке: с одной стороны стена, с другой — забор-сетка. Спускаемся по трем бетонным ступенькам, протискиваемся в дверь, про которую Карен сказала бы держится на соплях (никто из моих лонг-айлендских друзей никогда так не говорил). Дверь не просто грязная. Она, похоже, готова слететь с петель — ржавых и острых. В одном из двух ее окошечек разбито стекло. Перед дверью только одна бетонная ступенька, никакого крыльца, так что Иезавель берется за ручку, чтобы распахнуть ее. Дверь не поддается, и девушка тянет сильней. Наконец дверь приоткрывается наполовину.　

— Наверх, — говорит Иезавель, имея в виду еще две ступеньки к другой двери. Эта, по крайней мере, держится на месте. У Иезавели, конечно, есть ключ. Мы входим.　

Стены голые. Бледно-желтые. Кухня размером с телефонную будку. На кухонный стол помещается только тарелка и плитка с двумя конфорками. Микроволновка стоит на обеденном, круглом и деревянном, под которым едва хватает места для двух складных стульев. В гостиной диван — нет, козетка, где поместятся три гимнастки, но никак не люди нормального размера. Потертое зеркало висит над древним телевизором, который стоит прямо на полу. В спальне двуспальный матрас. Без простыней. Я не вижу от входной двери ванной и могу только предполагать, что она тоже есть.　

— Мило, — говорю я. — Хотя и тесно.　

— За квартиру платит мой отец.　

Этого я не ожидал:　

— Он тебя помнит?　

Она открывает пакет из «Восторга пекаря», протягивает мне яблочную улитку, другую берет сама.　

— Есть разные точки сдвига реальности. Не обязательно момент рождения.　

— Для меня это был он.　

— Это просто предположение.　

— Если это не так, разве я не должен быть в том мире, а не здесь, с тобой? Жить какой-то другой жизнью.　

— Да, если только эта твоя жизнь уже не закончилась.　

— Как мне об этом узнать?　

— Погугли себя.　

— Так я, наверное, найду Карен, да?　

— Мы скоро начнем. Сначала поешь. Это вся наша еда.　

— Что насчет тебя? — спрашиваю я. — И твоего отца? Когда сдвинулась твоя жизнь?　

Она кусает свою улитку, качает головой и говорит:　

— Позже, — с полным ртом.　

— Где здесь ванная? — спрашиваю я.　

— Внизу.　

Я решаю, что рискнуть стоит.　

Я не видел ванной комнаты на пути в квартирку. Она прячется за углом у самой лестницы, за дверью такой тугой, что я едва ее открываю. Раковина, унитаз, душевая кабинка — все сбилось в кучу. Никакого, даже хлипкого замка. Я делаю то, зачем пришел. К моему изумлению, когда я мою руки, вода чистая. Несколько секунд смотрюсь в зеркало, ищу знаки прошедших двух дней, новые морщины или царапины. Шрамов нет. Нет внезапно появившихся седых прядей. Я такой же, каким был. Сложно в это поверить, но я не собираюсь спорить с немым стеклом. Кто сказал, что оно не может лгать?　

— Я ведь прошел сквозь зеркало? — спрашиваю я у отражения, но оно молчит, и я должен признать, что это неправда. Все куда хуже. Это я стал нереальным, не только ситуация. Мне здесь не место. Я это знаю. Понимаю теперь. У меня есть проблемы с принятием действительности. Наверное, мне станет легче, если я расколочу зеркало, осыплю плитку осколками ни в чем не повинного стекла, разобью кулаки в кровь, выплесну весь сдерживаемый гнев и отчаянье, но это скорей повредит, а не поможет. Стоит ли давать Иезавели повод для беспокойства?