Очевидно, что-то изменилось в моем лице — что-то там отразилось такое, что девушка вдруг помягчела, подобрела. И сказала, помедлив:

— Если она вам очень нужна, можно, конечно, попытаться ее разыскать… — И, отступя на шаг, пригласила:

— Входите!

Я вошел в квартиру и осмотрелся медленно. Знакомая старая прихожая. Небольшой полутемный коридорчик. Три выходящих в него двери. Одна из них, слева, заперта. Это — моя. Две других растворены, и там — свет, движение, зыбкие тени и невнятная музыка.

— Подождите здесь, — сказала девушка, — я позвоню. — И потом вполоборота: — Как сказать — кто ее спрашивает?

— Скажите: сын.

— Сы-ын, — протянула она. И словно бы задохнулась. — Какой сын?

Брови ее полезли вверх. Рот округлился. Верхняя губка приподнялась, обнажая мелкие, матово поблескивающие зубы.

— Как какой? — усмехнулся я. — Один. Настоящий. У нее же — не десять…

— Так значит, вы живы, — прошептала она. — Вот чудеса! — И сейчас же крикнула — в глубину коридора: — Папа! Посмотри, кто пришел!

— Кто? — спросил ленивый, развалистый баритон.

— Да ты выйди, посмотри!

И в коридор неспешно, вразвалочку, вышел, шаркая шлепанцами, старый знакомый мой, Петр Ягудас.

И мгновенно я понял, угадал: значит, эта красоточка — та самая маленькая Наташа… ого! Я не узнал ее — и это понятно. Но сам-то сосед мой почти не изменился; разве только пополнел еще больше — обрюзг, погрузнел. Толстые лоснящиеся щеки его обвисли и почти лежали теперь на плечах. В углу безгубого тонкого рта зажат был костяной мундштук с папиросой.

— Вечно ты, Наташка, со своими… — ворчливо начал он. И увидел меня. И побледнел, попятился, выронил из зубов мундштук. — Нет, — пробормотал он, — неправда… — И замахал на меня руками. — Это ты — в самом деле?

Я молча пожал плечами. Наташа тоже молчала, стиснув руки, по очереди глядя то на меня, то на отца. Присев на корточки и нашаривая, кряхтя, мундштук, он сказал:

— Но как же так… Откуда ты?

— С Севера, — сказал я.

— С Севера, — повторил он, распрямляясь. — А может — с того света?.. Ну ладно. Здравствуй.

И, слегка обняв меня, похлопал пухлой своей ладонью по плечу.

— Проходи в комнату, — сказал он затем. — Хочешь чаю? Наташка, сообрази-ка, — все-таки человек с дороги… А я сейчас позвоню. — И, покосившись на меня, добавил усмешливо: — Матушка твоя, ты знаешь, тут не живет. Я, вообще, должен сказать, не понимаю: как эта площадь сохраняется за ней до сих пор… Но это так — к слову… А матушку, что ж, — разыщем! Попробуем! Если только она в Москве. Сейчас ведь сезон курортный — сам понимаешь.

Потом я сидел за столом, потягивая душистый чаек и повествуя о своих похождениях. Наташа слушала меня напряженно, теребя в пальцах кончик косы и не сводя с меня темных, внимательных, немигающих глаз. Старик расхаживал, шаркая, по комнате; дымил папиросой, думал о чем-то… И время от времени — перебивая меня — задавал уточняющие вопросы.

* * *

Ночью — был уже второй час — явилась, запыхавшись, моя мать. Всплакнув (и замочив меня слезами), она никак не могла успокоиться и все разглядывала меня, твердя низким, рвущимся голосом:

— Господи… Целый, невредимый! Живой!

— Конечно, живой, — возмутился я. — Каким же еще я должен быть?! Мне вообще непонятно: что это с вами? Вы все тут на меня смотрите, как на выходца с того света…

— Так ты действительно оттуда? — всхлипывая и улыбаясь, объявила мать. — Я ведь тебя уже отпела, панихиду в церкви справила.

— Что-о? — Я даже вздрогнул при этих словах. — Это еще почему? Только панихиды мне не хватало.

Она поджала губы. Повела плечом.

— Такие слухи ходили.

— Слухи о чем?

— О том, что тебя убили, вроде бы, — пояснил Ягудас. — Не то пристрелили, не то прирезали.

— Когда?

— Да где-то после войны. Давно… В конце сороковых…

— Чепуха какая! — сказал я, изображая улыбку. — Любят же люди болтать.

Я трудно сказал это, сдавленно; я вдруг подумал о том, что со мной ведь — и в самом деле — все это могло случиться! И не один раз — сотни… В сущности, эта участь была мне уготована, ждала меня на каждом шагу. И удивительно не это. Удивительно — как я все же сберегся, спасся, добрался в конце концов до Москвы.

Затуманившийся, задумавшийся, я на какое-то время забыл обо всем — погрузился в воспоминания, отдался томительной их власти… И не сразу расслышал голос матери:

— Что с тобой? Очнись! Я говорю, спрашиваю, а ты где-то витаешь.

— Нет, нет, — встрепенулся я, — слушаю… О чем ты?

— Да о тебе. Надеюсь, у тебя теперь все в порядке с бумагами, и вообще…

— Понимаешь ли, — начал я… Но тут же умолк. И закурил. И добавил небрежно: — В общем, не беспокойся. Проблем нет никаких!

Я солгал; проблемы были, конечно, были! Но говорить об этом я не стал, потому что заметил реакцию соседа. Он сразу придвинулся и засопел; лицо его напряглось, натянулось, губы выпятились жаждущие.

— С прошлым, я полагаю, теперь покончено? — продолжала допытываться мать.

— Навсегда.

— И какие же у тебя планы?

— Хочу связаться с редакциями — начать печататься, — сказал я. И потупился. — Я ведь пишу…

— Что же ты пишешь?

— Стихи.

— Стихи, — проговорила она протяжно. И в голосе ее я не уловил восторга. — Вот как. И что же, получается?

— По-моему, да, — пожал я плечами. — Во всяком случае, я так думаю… Надеюсь…

— Надежды юношей питают, — усмехнувшись, сказал Ягудас. — Стихи! Это, дружок, дело темное, ненадежное. Сочинять любят все, а выбиваются — единицы. Да и то не сразу.

— Вот я и хочу…

— Хотеть — одно, а мочь — другое, — перебила меня мать, — Петр Яковлевич прав: дело это ненадежное… Да и откуда у тебя, прости господи, такая самонадеянность? Поискал бы лучше какую-нибудь нормальную работу. Ты уже не маленький — научись относиться к вещам серьезно.

— Ну зачем вы так, — сказала внезапно Наташа. — А может, у него действительно — талант? Может, получится? Я верю.

Все это время она сидела, молчаливая, притихшая. Неотрывно смотрела на меня, и в глазах ее — темных, широко распахнутых — сквозили любопытство и живой интерес, и еще что-то: какое-то зыбкое сияние, какой-то дальний свет… Теперь, сказав так, она смутилась, зарумянилась. И от этого еще больше похорошела.

— Ты бы, Наташка, помолчала, когда говорят старшие, — проворчал Ягудас.

Он покосился на дочь. Отвел было взгляд. И потом опять — угрюмо, быстро — глянул на нее из-под седых бровей. Видимо, он хотел еще что-то добавить, но сдержался. Тряхнул щеками. И, вынув изо рта мундштук, принялся его прочищать.