Немного передохнув и освоившись на новом месте, я начал действовать. И прежде всего, поспешил навестить двоюродного своего брата — Юрия Трифонова — молодого преуспевающего прозаика. Об успехах Юры я узнал еще в Сибири, в экспедиции, из московских газет. Нам доставлял их в тайгу почтовый Ан, — тот самый, в котором я чуть было не загнулся, не кончился в полете. Однажды мне попалась заметка о том, что писатель Ю. В. Трифонов удостоен Государственной премии за роман о студенческой молодежи. И я подумал тогда — со смешанным чувством восхищения и легкой зависти: братишка не теряет времени даром! Он всегда жил правильно. Ему ничто не смогло помешать — ни террор, ни распад семьи, ни гибель наших стариков…

Наши семьи рухнули одновременно, в разгар ежовщины, в 1937 году. Юрин отец Валентин Евгеньевич Трифонов — мой дядя — был расстрелян, мать сослана в Карагандинские женские лагеря, а дети (Юра и сестра его Таня) все последующие годы жили у бабушки, Татьяны Славатинской — старой подпольщицы, революционерки, которую, как это ни удивительно, террор не затронул, а время щадило долго. В предвоенные годы я (тогда уже проживавший у матери) постоянно общался с ними. Но затем дороги наши разошлись. С началом войны семейство Славатинских эвакуировалось — отбыло в Среднюю Азию, — а я оказался в тюрьме.

После этого в судьбе моей было много всякого. Был фронт и последующие сложности, блатная жизнь и новые тюремные кошмары. И голодовки, и цинга, и заполярные этапы. И жесточайшая, затяжная резня, вспыхнувшая среди блатных и охватившая затем все лагеря России; резня, в которой я был вынужден вопреки желанию участвовать долгие годы. И было начало вольной моей жизни, также, в общем-то, не принесшее мне облегчения, исполненное новых горестей и хлопот.

А братишка все это время спокойно учился, постигал премудрости, упорно писал. Не торопясь шел к заветной цели. И вот достиг ее наконец!

* * *

Юра был на гребне, в расцвете — это чувствовалось по всему. Он жил в новом, недавно отстроенном «писательском» доме, имел свою машину, «победу». И успел уже обзавестись семьей; был женат на Ниночке Н. — известной оперной певице.

— Ой, как у вас голоса похожи! — сказала, всплеснув руками, Ниночка. — Та же манера говорить… Да и жесты… Но характеры — это заметно — разные. Что ж, мальчики, выпьем за вашу встречу!

Мы выпили. И потом — еще. И после третьего захода Юра заставил меня рассказать о себе. Рассказ был долгий. И когда он кончился, Юра заметил, задумчиво надув толстые свои губы, вертя в пальцах рюмку:

— Какой сюжет! Какая благодатная тема! Да ведь из этого можно сделать грандиозный роман.

— Ну уж и грандиозный, — усомнился я, — приключения, блатные авантюры — что в этом серьезного? Развлекательное чтиво… Почти что — сказочка…

— Чудак, — усмехнулся Юра, по-прежнему играя рюмкой (рюмка была граненая, тончайшая, таящая в себе певучий хрустальный звон; впервые за много лет я ужинал среди крахмальных салфеток и хрусталя). — Чудак, ей-богу. Да ведь эти авантюры — твоя жизнь. Реальная, доподлинная — не высосанная из пальца! Такое «чтиво», такие «сказочки» обычно рождаются в кабинетах. Писатели творят их в муках; изощряются, изобретают ходы… А тут ничего не надо изобретать, только рассказывай. Рассказывай правду. Без фокусов, без литературных штучек. Куперу и Стивенсону, к примеру, без этих самых штучек обойтись было нельзя. У тебя же перед ними великое преимущество. Так пользуйся этим. Эх, мне бы такой материал.

И он со стуком поставил рюмку. Придвинул мою. И наполнил их обе разом, из пузатого, влажно поблескивающего графинчика.

— Не знаю, — пробормотал я со вздохом, — ох, не знаю…

Мне все время казалось, что он говорит со мною не всерьез — попросту успокаивает меня, тешит… В конце концов, что стоит ему — удачливому, добившемуся всех благ — подбодрить заблудшего кузена? Только потом осознал я его правоту, понял, в чем мое назначение. Только потом, спустя годы. А в ту пору я был еще зелен и глуп — эдакий самолюбивый простак! И я не знал еще прозы, не дозрел до нее… И сильно мне мешал этот хрусталь — весь этот блистающий парадный антураж.

— Не знаю, старик. — Я выпил. Крякнул. И утерся ладонью. — Ты, в общем-то, толкуешь о биографии… Но ведь это — еще не литература. Не настоящая литература. О себе каждый может…

— Ну, во-первых, не каждый, — возразил он, — а во-вторых, большая литература, «настоящая», как ты сказал, она почти всегда создавалась на биографическом материале. Все, в конечном итоге, пишут о себе, о том, что они видели, что твердо знают. Знают по личному опыту! Кто таков, скажем, Печорин? Гарнизонный кавказский офицер — такой же, в принципе, как и сам Лермонтов… Толстой знал салонную жизнь и войну, и об этом писал. Изображать уральских золотоискателей он никогда не стал бы, точно так же, как и Мамин-Сибиряк, бытописатель Урала, — человек простой, провинциальный, бедный — не рискнул бы описывать семейство графов Ростовых. Понимаешь? Вот то-то. А ты — биография! Это, брат, великая вещь. Она определяет все.

— Но есть ведь и другие примеры, — сказал я.

— Я говорю — о настоящих, — перебил меня Юра. И, опорожнив рюмку, хрустнул огурчиком.

— Во всяком случае, — помолчав, продолжил я, — обо всем этом пока еще рано думать; я не романист. Я поэт. Поэт, так сказать, чистой воды.

— Ну, правильно, — покивал Юра. — Поэт — а как же иначе?! Ты ведь только начинаешь… Таким путем идут, в принципе, все.

— Начинаю, — натужно выговорил я. — А не поздно ли? Знаешь, как бывает: пришел на вокзал, а поезд-то уже отбыл… В моем возрасте полагается быть зрелым мастером. Тот же Лермонтов, к примеру, в эти годы уже кончал…

— Ну а Тютчев, Анненков, Крылов? — прищурился Юра. — Или Уитмен. Или Анакреонт — был такой античный лирик. Все они пришли в литературу не мальчиками, далеко нет! И вообще, суть не в том… Конечно, ты малость запоздал. Но ведь в нашем деле главное не когда, а — как…

— Если бы точно знать — как? — вздохнул я.

— Вот тут-то как раз и нужна профессиональная среда, — поднял палец Юра, — творческие контакты, общение с мастерами. Потолкаешься среди них — многое поймешь. — И, снова потянувшись к графину, возгласил:

— Давай-ка за контакты… И вообще — за твой приезд: это ты, во всяком случае, сделал вовремя.

— Нелегально — учти, — сказал я, — нелегально…

— А-а-а, плевать, — отмахнулся Юра. — Ты только не болтай с посторонними, не трепись. — И, поворотившись к Ниночке, добавил: — Знаешь, он чем-то мне напомнил сейчас наших отцов. Когда-то они вот так же воротились из Сибири — один из ссылки, другой с каторги, — и поначалу жили нелегально, прятались, готовились к перевороту…

— Ну, переворот мне вряд ли удастся, — мрачно усмехнулся я.

Я много выпил, и меня развезло, и, может быть, именно потому во мне вдруг ожили, всколыхнулись и выплеснулись наружу все мои сомнения, глухие, тайные мысли… Весь этот вечер я казнился, развенчивал себя — и находил в этом какое-то странное, болезненное, мутное удовлетворение.