Немедленно послали за врачом – за ним побежал мальчик. Тот прибыл минут через двадцать. Позднее он вспоминал – помнил отчетливо, – все рыдающее семейство (отец, мать, обе сестры) находилось в смежной со спальней сына комнате. Дверь последней была закрыта. Никакого иного входа в спальню не было, и попасть в нее можно было только через упомянутую дверь. Как только доктор вошел, отец покойного отворил ее. Первое, что увидел врач, – горка одежды на полу. Затем он перевел взгляд на кровать. Под покрывалом угадывались очертания тела; еще отчетливее проступало лицо – как всегда у мертвецов: линии лба, надбровных дуг, провалившихся глазниц, затвердевшего и заострившегося носа, подбородка… Доктор подошел и приподнял ткань. Под ней ничего не было. Он сорвал покрывало полностью… Ничего. Пустота.

Следом за врачом в комнату вошла и вся семья.

Увиденное, мягко говоря, совершенно ошеломило их, в немом изумлении они смотрели друг на друга, их взгляды перебегали с лица доктора на кровать и снова на доктора. Они даже перестали плакать. Через мгновение врачебная помощь понадобилась уже всем трем дамам.

Состояние отца семейства было едва ли лучше: он замер в ступоре, устремив пустой взгляд в пространство, что-то бормоча…

Приведя женщин в чувство, врач подошел к единственному окну. Оно выходило в сад и было заперто: верхняя часть рамы изнутри крепилась болтом к нижней.

Расследование ничего не дало – никаких улик, примет, следов… зацепиться было не за что. Разбиралась полиция, врач провел собственное расследования, пытались и другие. Но тщетно.

Джордж Рид умер, а затем исчез. Вот и все, что известно по сей день.

Первый день сражения у Стоун-ривер[5] отгремел, завершившись для армии федералов фиаско. За исключением позиций на крайнем левом фланге, которые удалось сохранить, противник потеснил их повсюду. Потрепанные и разрозненные цепи залегли за железнодорожной насыпью. Только здесь они смогли прийти в себя и организовать оборону: укрывшись за полотном, как за бруствером, последние несколько часов отражали атаки противника. Отступать было некуда – позади открытое пространство, лишь кое-где утыканное валунами, а между ними мертвые тела солдат армии северян. Но их хотя бы пытались убрать. Перед насыпью тел было куда больше: вперемешку здесь лежали федералы и конфедераты. Их не трогали.

Среди мертвецов, что оказались за нашими спинами, лежал сержант федеральной армии – пуля попала ему в лоб, прямо в середину. Один из наших хирургов, скорее всего из праздного любопытства, а может быть, для того чтобы развлечься самому и позабавить офицеров (чем-то надо было разрядить гнетущую атмосферу в моменты затишья), взял зонд и покопался в голове убитого.

Тело лежало навзничь, с задранным кверху подбородком и раскинутыми в стороны конечностями. Оно закоченело и затвердело, как сталь. Иней покрывал лицо, густо выбелив волосы, бороду, брови и ресницы. Кто-то, скорее всего движимый христианским милосердием, не пожалел одеяла и прикрыл им труп, но с наступлением ночи похолодало еще сильнее, и одеяло вернули – мы лежали, укрывшись им.

Было приказано соблюдать полную тишину, и мы лежали молча. Если и доносились какие-то приглушенные звуки, то или от сторожевого охранения, выдвинутого в сторону противника, или, наоборот, из тыла – приглушенное ржание лошадей да скрип повозок, увозивших раненых. Говорить запретили. Разводить огонь нельзя. Чиркнуть спичкой, чтобы разжечь и закурить трубку, – серьезное преступление, которое наверняка не осталось бы безнаказанным.

Тех, кому холод не давал спать, сотрясала крупная дрожь, но они переносили это молча – лежа, полулежа, сидя. Солдаты страдали, но никто не жаловался. Каждый потерял в тот день друзей или приятелей, и все ждали, что завтра смерть придет за ними.

Это я говорю к тому, что никто бы не подумал в эти трагические часы разыграть кого-то, отмочив кощунственную шутку.

Когда начало светать, небо было по-прежнему ясно.

– Будет теплый день, – произнес мой товарищ, выбираясь из-под одеяла и вглядываясь в предрассветную хмарь. – Давай-ка вернем бедолаге его одеяло.

Мертвый сержант, разумеется, был там же, что и накануне, – в двух метрах от нас. Но поза его изменилась: теперь он не лежал навзничь, а сидел – колени поджаты к груди. Руками он держался за ворот, плотно прижимая его к горлу. Воротник скрывал уши. Плечи подняты, голова втянута, подбородок уперся в ключицы. Без сомнения, это была поза человека, страдающего от жестокого холода. Он был, конечно, мертв. Но если бы не ужасная рана в центре лба, можно было подумать, что он умер от холода.

В один прекрасный день в Хоули-Бар, лагере золотоискателей неподалеку от Вирджиния-сити в Монтане, картежный шулер по прозвищу Грей Хэнк (на самом деле его звали Генри Грэм, но об этом едва ли кому-то было известно) повстречал старателя по фамилии Дрейфус и пригласил его выпить. Прошлым вечером между ними вышла ссора из-за карт, и приглашенный подумал, что Хэнк решил помириться, а потому с радостью согласился. Они встали у стойки, заказали виски, и в тот момент, когда Дрейфус, задрав голову, вливал в себя содержимое стакана, Хэнк его застрелил. Случилось это в 1865 году.

Не прошло и часа после убийства, как Грэм оказался в руках местных виджилантов[6], и в тот же вечер, на закате, после справедливого, хотя и очень скорого и, разумеется, совершенно неофициального суда, был повешен на суку большого дерева, которое росло на возвышенности. Из любой точки лагеря его было прекрасно видно.

Первоначально его хотели просто вздернуть, как в таких делах и принято. С этой целью веревку с петлей перебросили через сук, а десяток пар рук держали с другого конца: после того как шея преступника окажется в петле, они должны были резко натянуть ее, т. е. вздернуть убийцу. Но по какой-то причине на этот раз от обычного плана отказались. Длинный конец закрепили, обернув его вокруг дерева, жертву водрузили на спину лошади, надели петлю, а потом стегнули животное хлыстом по крупу. Лошадь рванулась вперед, а жертва осталась на месте, раскачиваясь в петле. Длилось это недолго, и вскоре ноги преступника замерли дюймах в двадцати от поверхности земли.