В конце концов, однако, мне оставалось лишь выполнять свою роль, пускай непогрешимый Раффлс на этот раз ошибется, пускай вечно бесшумный и неосязаемый Раффлс на этот раз будет идиотски грохотать, но мне все-таки придется лишь улыбаться, улыбаться и быть негодяем.

Половину дообеденного времени я употребил на изучение своей улыбки. Я повторял свои мнимые реплики воображаемых разговоров. Я придумывал всевозможные истории. Я предался в клубе изучению книги о Квинслэнде. Наконец, когда пробило без четверти восемь, я уже раскланивался с пожилым господином, обладавшим небольшой плешивой головкой, с отталкивающим выражением лица.

– Так вы, значить, друг мистера Раффлса, – сказал он, не особенно вежливо разглядывая меня своими маленькими блестящими глазками. – Видели вы у него одну вещицу? Давно я жду его, обещал показать мне ее, да вот все не идет.

Очевидно, что телеграмма еще не получена, мое беспокойство началось с первого же шага. Я ответил, что видел Раффлса лишь около часа дня и говорил с большой уверенностью, благо это была сущая правда. Как раз в эту минуту раздался стук в двери, наконец-то это была обещанная телеграмма. Прочитав ее про себя, обитатель Квинслэнда протянул ее мне.

– Отозван из города! – пробурчал он. – Внезапная болезнь близкого родственника! Что еще там за близкие родственники?

Я не слыхивал ни об одном из них, и на одно мгновение я задумался – не отважиться ли мне на выдумки, но затем я ответил, что ни разу не встречался ни с кем из родных Раффлса, и еще раз обрел в себе новую силу, благодаря сознанию своей правдивости.

– Я думал, вы закадычные друзья? – сказал он с искрой сомнения (как мне вообразилось), промелькнувшей в его лукавых глазках.

– Лишь в городе, – отвечал я. – Я ни разу не бывал в его поместье.

– Что же, – пустился разглагольствовать Краггс, – тут уж, я полагаю, ничего не поделаешь. Не понимаю только, почему он не мог прийти пообедать сначала. Для того, чтобы присутствовать при смертном часе кого-нибудь, я бы уж ни за что не пропустил обеда, это просто-напросто необдуманный поступок, если желаете знать. Вот, теперь нам приходится обедать без него, а ему в конце концов придется смаковать этот обед заочно. Могу я позвонить? Знаете ли вы, зачем он приходил повидаться со мной? Жаль, что не увижу его еще раз, для него же это было бы лучше. Мне нравится Раффлс – я очень к нему привязался. Он циник. Люблю циников. Я сам таков.

Тут я соединяю все отрывки из его разговора в одно целое, но тогда они, конечно, были гораздо более разбросаны и перемежались время от времени замечаниями с моей стороны. Эти разговоры наполнили собой все время до обеда, и впечатление, произведенное на меня этим субъектом, лишь подтверждалось всеми последующими его изречениями. Благодаря этому впечатлению, все мои укоры совести за столь предательское присутствие у него за столом совершенно во мне стушевались. Краггс был одним из самых отталкивающих типов глупейшего циника, цель которого – вечно глумиться над всеми одушевленными и неодушевленными предметами в мире, а рассуждения отдают площадной грязью и нелепейшим чванством. Дурно воспитанный и мало образованный, он, по его собственному признанно, достиг занимаемого им положения благодаря исключительно деньгам. Обладая хитростью в такой же мере, как и злобой, он смеялся над людьми до тех пор, пока не нарывался на более искусных мошенников. Даже и теперь я не могу почувствовать особенного раскаяния за свое поведение относительно почтенного мистера Краггса.

Но никогда не забыть мне того страшного мучительного состояния, когда я должен был одним ухом слушать своего хозяина, а другим Раффлса!

Однажды я ясно расслышал его – комнаты сообщались друг с другом через старомодные створчатые двери, и дверь, которая вела из приемной в спальню, не была закрыта, а лишь завешена богатой драпировкой. Я мог бы поклясться, что слышал Раффлса. Я пролил свое вино на скатерть и громко расхохотался по поводу какой-то грубой остроты хозяина. Более я ничего не услышал, хотя насторожил уши как нельзя лучше. Но вот, к моему великому ужасу, когда слуга все унес со стола, Краггс вскочил, как ужаленный, и бросился в спальню, не говоря ни слова. Я сидел ни жив, ни мертв, пока он не вернулся.

– Показалось мне, что дверь скрипнула, – пояснил Краггс, – но я ошибся… воображаете… Надо мне походить. Говорил ли вам Раффлс о бесценном сокровище, которое я там храню?

Наконец-то зашла речь о картине. Чтобы отвлечь Краггса от этой щекотливой темы, я заговорил о Квинслэнде и тамошних зданиях. Я пытался отвлечь его от этой мысли, но напрасно. Он все возвращался к своей знаменитейшей редкости, приобретенной таким некрасивым путем. Я заметил, что Раффлс говорил мне о картине, и этим немного успокоил его. С доверчивой болтливостью слишком хорошо пообедавшего человека Краггс взгромоздился на своего любимого конька, я уже поглядывал через его голову на часы. Было лишь четверть десятого.

Из чувства простого приличия мне невозможно было теперь уйти. Итак, я снова сел в кресло (мы всё стояли у дверей) и стал слушать, почему у моего хозяина сразу загорелось честолюбивое желание обладать тем, что он с таким упоением называл «неподдельным», без примеси, закаленным, несокрушимым, как медь, произведением старого мастера. Он, Краггс, действует получше, нежели один соперничающий с ним законодатель художественных вкусов. Впрочем, даже выдержки из его монологов могут навеять скуку, достаточно сказать, что все закончилось приглашением, которого я так боялся в течение всего вечера.

– Но вы должны непременно взглянуть на нее. Тут, в соседней комнате. Вот сюда!

– Разве она еще не запакована? – поспешил я осведомиться.

– Нет, заперта на ключ, и только.

– Пожалуйста, не беспокойтесь! – умолял я.

– К черту беспокойство! – возразил он. – Идемте!

Было ясно, что противиться долее его приглашению значило бы навлечь на себя подозрения еще ранее минуты неизбежного разоблачения, поэтому я послушно последовал за ним в его спальню без дальнейших протестов и терпеливо позволил ему показать мне сначала футляр, окованный железом, стоявший в углу. Краггс, очевидно, испытывал прилив гордости при одном виде своей сокровищницы. Я уже думал, что он никогда не кончит своих рассуждений по поводу ее скромного вида и достоинств Чеббсова замка. Но пока ключ его повернулся в замке, мне показалось, что прошла целая вечность. И вот замок щелкнул, и пульс мой мгновенно перестал биться.

– Ах, Господи! – воскликнул я через мгновение.

Картина оставалась на месте, в своем футляре!

– Что, боялись, вас ударит крышкой? – осведомился Краггс, вытаскивая холст и осторожно разворачивая его. – Великая вещь, а? Кто бы мог подумать, что это написано двести тридцать лет тому назад? А ведь это так, даю вам мое слово! У старика Джонсона лицо повытянется, когда он увидит это. Ведь одна такая штука стоит всех картин Квинслэндской колонии вместе взятых. Стоит она пятьдесят тысяч фунтов, молодой человек, а я получил ее за пять!

Он толкнул меня в бок и, казалось, был готов на дальнейшую откровенность. Мое волнение взвинчивало его, и он потирал себе руки.