он тоже безумно нравится, но… вам с ним нужен (он поискал нужное слово)… костоправ.

— Костоправ? — ошеломленно повторил я. — Костоправ? Это что еще за зверь такой?

— Костоправ — назидательно пояснил достойный директор, — это тот, кто умеет выстроить, создать крепкую основу пьесы. И вы сами, кстати, в этой роли выступить не можете, так что принесите мне другое произведение, и Национальный оперный театр будет открыт для вас.

Я понял: Опера для меня закрыта. А через несколько дней после сей печальной встречи узнал, что декорации «Короля Лахорского» уже давно безжалостно переместили на склад на улице Рише, что означало бесповоротный конец.

Тем же летом я как-то прогуливался по бульвару Капуцинов вблизи улицы Дану. Жорж Артман жил на этой улице в доме 20, занимая первый этаж в глубине двора. Мысли мои были ужасающе мрачны. С озабоченным лицом и разбитым сердцем, я шел, оплакивая лживые посулы, коими, словно святой водой, кропили меня директора. Вдруг какой-то человек поздоровался со мной, затем остановился. Я узнал господина Калабрези, директора королевского театра Де Ла Моине в Брюсселе. Я был поражен. Неужели и его мне нужно теперь добавить к списку директоров, встречавших мои предложения с каменным лицом?

— Я знаю, — сообщил господин Калабрези, подходя ко мне, — что у вас есть большое произведение «Иродиада». Если вы отдадите его мне, я немедленно поставлю его в театре Ла Моине.

— Но вы же с ним незнакомы! — возразил я.

— Я хотел бы, чтобы вы устроили мне прослушивание.

— Конечно, — отвечал я, — я сделаю это для вас.

— Но я завтра утром уезжаю в Брюссель.

— Давайте сегодня вечером, — быстро нашелся я. — Буду ждать вас в восемь часов в магазине Артмана. Он будет уже закрыт, мы станемся там одни.

Сияя радостью, я примчался к своему издателю и рассказал ему, смеясь и плача, что только что произошло. К Артману немедленно перенесли пианино, спешно предупредили Поля Милье.

Мой собрат по Академии изящных искусств Альфонс де Ротшильд, прослышав, что я часто езжу в Брюссель на репетиции «Иродиады», уже начавшиеся в Королевском театре Де Ла Моине, дабы помочь мне избежать долгих ожиданий на вокзале, добился для меня разрешения на выезд. Его так регулярно проверяли на границе между Фенье и Кеви, что я сделался добрым приятелем таможенников, особенно бельгийских. Помню, как в знак благодарности за их неизменное ко мне внимание, я послал им билеты в театр Де Ла Моине.

В октябре того, 1881, года в Королевском театре состоялась торжественная церемония. Ведь это было первое французское произведение, которое поставили на великолепной сцене бельгийской столицы. В назначенный день два прекрасных моих директора, Стумон и Калабрези, проводили меня в большое фойе. Это был просторный зал с позолоченной лепниной, куда проникал свет из украшенного колоннами перистиля, выходившего на площадь Де Ла Моине. На другой стороне площади (воспоминание о старом Брюсселе!) стоял отель Де Ла Моине, а на углу — Биржа. Этот ансамбль исчез, отель заменило здание Почтамта, а Биржа переехала в огромный дворец, построенный неподалеку.

В центре фойе, куда меня привели, находился рояль, рядом с ним полукругом расположилось два десятка кресел и стульев. Помимо директоров, здесь были мой издатель и мой соавтор, а также артисты, выбранные нами для постановки. Во главе этой труппы стояла Марта Дювивье, талант, слава и красота выдвинули ее на роль Саломеи. Бланш Дешамп, которая впоследствии стала женой знаменитого дирижера Леона Жеина, представляла Иродиаду. Вернье — Иоанн, Манури — Ирод, Гресс-отец — Фануэль. Я сел за инструмент, спиной к окну, и спел все роли, включая хоровые партии. Я был молод, подвижен, воодушевлен и, к своему стыду, имел склонность вкусно поесть. Таким и остался. И если в чем и виню себя, так только в том, что частенько хотел бросить играть, дабы угоститься восхитительными блюдами с обильного буфетного стола в том же самом фойе. Каждый раз, как это желание выражалось на моем лице, артисты останавливали меня и кто-нибудь из них кричал: «Ради Бога! Продолжайте! Не прерывайтесь!» Я слушался, но какой же реванш взял потом! Я за малым не съел сладости, приготовленные на всех! Но артисты были так довольны, что предпочли обнимать меня, а не есть. На что же было жаловаться?

Я жил в гостинице «У почтамта» на улице Волчьего рва, совсем рядом с театром. В той самой угловой комнате первого этажа, что я занимал, выходящей окнами на улицу Аржан, следующей осенью я набрасывал сцену в семинарии для «Манон». Позднее, вплоть до 1910 года, я предпочитал жить в роскошном отеле «Монарх» на улице Фрипье. Этот отель связан у меня с самыми сокровенными воспоминаниями. Как часто я жил там вместе с Рейером, автором «Сигурда» и «Саламбо», коллегой по Академии изящных искусств. Именно здесь мы потеряли соавтора и друга Эрнеста Бло. Он скончался в этом отеле, и, несмотря на то, что обычно траурные полотнища не вывешивались перед гостиницей, мадемуазель Бантер, ее владелица, сделала это, дабы известить о предстоящих похоронах, ничего не скрывая от прочих жильцов. Гроб стоял в салоне отеля, окруженный посторонними людьми, а мы говорили трогательные слова прощания тому, кто участвовал с нами в создании «Сигурда» и «Эсклармонды». Зловещая подробность. Наш бедный друг Бло накануне кончины ужинал с директором Стумоном. Он пришел немного раньше, и стал разглядывать на улице Саблон роскошные гробы, выставленные в витрине торговца похоронными принадлежностями. Когда мы прощались с ним на кладбище, его гроб стоял рядом с украшенным белыми розами гробом юной девушки, и один из носильщиков заметил, что даже если бы спросили самого покойника, он не мог бы придумать лучшего соседства, а начальник похоронной команды рассуждал следующим образом: «Мы все сделали как надо. Господин Бло присмотрел себе отличный гроб, и мы предоставили его в лучшем виде!» На выходе с этого кладбища, еще почти пустого в то время, всех присутствующих потрясло горе замечательной певицы Жанны Роне, она медленно шла рядом со знаменитым маэстро Гевартом. Какой же тяжелый был этот зимний день!

Репетиции «Иродиады» в Ла Моине шли своим чередом. Они приносили мне только радость и приятно меня удивляли. Но вы знаете, дети мои, что успех приносит известность. Вот что писали в газетах на следующий день:

«Наконец настал великий вечер!

Публика еще накануне (это было воскресенье) выстроилась в очередь перед театром. Продавцы билетов тоже провели здесь всю ночь, и когда одни в понедельник утром уже продавали подороже места в очереди, другие, более упорные, отдавали за 60 франков билеты в партер. А