Рита благодарно кивнула, подумав про себя, что никогда теперь не будет возвращаться назад. Девочка обняла мать, и обе не выдержали — разрыдались. И вдруг поезд тронулся.

* * *

— Слушай, извини, я пойду спать, — Александра просто валилась с ног.

Красные глаза жены произвели нужную реакцию. Дмитрий обеспокоился:

— Вижу, ты и впрямь устала. Слушай, ложись, я сейчас приду. Мне только что пришла в голову одна мысль, я хочу поискать в дневнике Риты кое-какие подробности. Это займёт пять минут. Не засыпай, дождись меня…

Дмитрий закурить очередную сигарету и вцепился в тетрадь. Он смутно помнил, что, когда читал этот отрывков первый раз, встречал там описание дороги к харьковскому жилищу Риты. Возможно, по этому описанию можно будет отыскать следы девушки…

“Поезд тронулся, и я ощутила резкий недостаток в публике.» — гласило нужное место дневника. — «Ну вот, теперь остаюсь совсем одна. Хотя, может, это и к лучшему. Долгожданная свобода уже наступила, но радости я от этого почему-то совсем не испытываю. Все-таки как-то неправильно я распрощалась со всеми: наплела Славке какого-то бреда, маму так и не поставила в известность о своей горячей любви, дяде Валику не высказала глубокие собол… точнее благодарность за то, что меня кормили — поили — выращивали. Грустно… И главное никто и не видит, как мне грустно. Вот уж воистину ощущаю потребность в сцене… Надо, чтоб кто-то сопереживал, волновался со мной вместе. Для этого веду дневник. Какая я все-таки дура…

Еду уже двое суток, хочется выть от безделья. Кажется, что все мы здесь пленники этой огромной, гудящей и пыхтящей машины, под названием поезд. Сразу рождается аналогия: и в жизни этой мы тоже как в тюрьме, заключены в рамки бытия, и никуда нам из них не вырваться. По собственному опыту знаю — пыталась вырваться, не хватило духу. А вот дед Олег вырвался, не по собственной воле, конечно, но все же освободился. Наверное, я потому не так уж и сильно скорблю о его смерти, что ее можно расценивать, как освобождение, уход в вечную свободу, без обязанностей и обязательств. А вот я здесь, в этой жизни, и вынуждена бороться, чтоб чувствовать себя в ней комфортно. И буду бороться, и скорее всего побеждать буду… Эх, приключений хочется!!! Взяла тетрадный листочек, и зачем-то синей ручкой вывела надпись: “Не гасни!!!” Теперь сижу, пялюсь на это и пытаюсь осознать, что же я имела в виду… Наверное, это некий ассорти из “не канючь!”, “не будь нюней!”, “действуй!”, “получай удовольствие!”. Да, действительно полновесная фразочка. Наверное, это станет моим основным принципом в будущей жизни. Через час прибываем в Москву. Мама позвонила какому-то своему другу детства, он меня встретит, пересадит с вокзала на вокзал. Можно подумать, я сама не добралась бы. Какой-то дядя Игорь. Тьфу.

“Трам-там-там-тарарам”,— почему-то запела музыка, когда мой поезд направился в Харьков. Дядя Игорь оказался вовсе не “тьфу” — веселый, интересный. Обозвал меня “угрюмой молчуньей”, мне это почему-то польстило. Мама всегда обзывала болтушкой. Москву я так и не посмотрела. Обязательно вернусь еще в этот город. Он мне понравился. Скоростью своей, огромностью и непонятностью. Этот город вполне по мне. А дядя Игорь, сразу видно, человек при деле. С вокзала на вокзал перевез на такси. Никогда раньше не ездила на такси, оказывается здорово. По ходу рассказывал, где что находится. Не запомнила ничего абсолютно. Про маму не расспрашивал. Я спросила, не знает ли он в какой стране мой отец. Игорь задумался, потом ответил что-то невразумительное. Я вспомнила о деде, и в который раз ужаснулась собственным ощущениям. Ну почему же я не испытывают жалости к деду? Может, я цинична? В голове, отчего-то крутится “расставанье — маленькая смерть”. Оно крутится, а мне и не обидно ни капельки, только смешно, что эта фраза ко мне прицепилась. Какая я все-таки бесчувственная!!!

Только уселась на свое место, как, сразу же в вагоне выключили свет, мол пора баиньки. И тут указывают, когда ложиться спать, когда нет. Единственным освещенным место в вагоне оказался тамбур возле туалета, благоухающий всеми возможными зловониями — начиная от никотина вперемежку с мочой и мусоркой, заканчивая ароматом дешевых (по моему мнению) духов шныряющей в тамбур и обратно девушки, которой видимо доставляет удовольствие бегать поочередно за сигаретами, потом спичками, потом еще за чем-то. Мы с этой дамой взаимно сочли друг друга дурами. Я ее, потому что она хлопает дверьми, и бросает окурки в мусорку, попадая пеплом мне на джинсы. Она за свое негативное отношение к замученной дорогой и внутренними переживаниями мне вполне может быть прощена, потому как даже самой себе, сидящая на корточках с листочком в руках я, кажусь слабоумной. А может я такая и есть?”

Такими вот записями Рита осведомляла свой дневник обо всем происходящем. Зачем? Она и сама не знала, видимо женская потребность выговориться кому-то немного видоизменилась в этом ребенке, и в качестве поверенного всех тайн, она использовала саму себя, только на бумаге.

Харьков встретил Риту дождем и полным отсутствием знакомых лиц на перроне. К счастью, адрес бабушки у нее был записан. Язык, как говорится, доведет и до Киева. Риту он довел до театра Шевченко. Пристав к какой-то женщине с расспросами о местонахождении нужной улицы, Рита тут же выложила всю свою судьбу. Женщина прониклась состраданием и предложила девочке вот прямо сейчас отправиться с ней на репетицию в театр, где она работала осветителем, а потом уже ехать к бабушке, которая, как выяснилось от этого самого театра жила совсем недалеко.

В театре Рита с замиранием сердца оглядывала происходящее. Она сидела в осветительской, пила горячий, вкусно пахнущий чай, отламывала, как и все руками, ломти горячего еще, черного хлеба и сквозь маленькое окошко, из-за спины Марины Ивановны — так звали Ритину новую знакомую — глядела на сцену. Актеры говорили на украинском, этого языка Рита в принципе не знала, но по созвучию вполне можно было догадаться о смысле фраз. Спектакль показался девочке очень красивым, с тех самых пор Рита прониклась уважением и преклонением перед красивейшим, текущим мощной складной рекой, украинским языком. Много позже, начитавшись переводов Коцюбинского и Леси Украинки, девочка безумно жалела о невозможности пересказать все это на языке авторов. Когда низенький но крепкий мужчина в костюме и с бородой — как выяснилось он был режиссером — рассадил всех актеров на первые ряды и стал на вполне русском языке объяснять им, кто они такие, и зачем их на свет мать родила, и что мать эта вполне могла в день их зачатия в кино, например сходить, что было бы куда лучше и продуктивней для советского театроведенья, чем заботиться об их появлении на свет, Рита открыла от изумления рот. Такого стройного и красивого мата девочке слышать еще не приходилось.

— А что ему не понравилось? — шепотом спросила она Марину Ивановну.

— А, — женщина махнула рукой, — не обращай внимания, тут все такие, всем что-то не нравится, а менять никто ничего не хочет.

— Марин, а Вы не могли бы мне подсказать… — начала было Рита, но ее собеседницу куда-то позвали и она, извинившись, убежала. Рита долго еще сидела в каморке, но никто не приходил.