Недостаточно просто знать о своих подсознательных или бессознательных чувствах и потребностях. Большинство совре

менных психотерапевтов работает, исходя из предположения о том, что превращения неосознанных чувств в осознанные вполне достаточно для того, чтобы в личности произошли благоприятные изменения. Я смотрю на это по–иному — я полагаю, что сознание и осознание суть результаты происходящих на организменном уровне процессов чувствования, и что чувственное переживание процесса, и только оно одно, а не простое знание о том, что такое чувство присутствует, может действительно кого‑то изменить. Намой взгляд, знание о потребности не позволяет освободиться от нее. Мы недооцениваем насколько далеко заходит лишение ребенка возможности удовлетворения естественных потребностей в первые месяцы жизни, и насколько глубоко воздействует такое лишение на всю нашу оставшуюся жизнь. Последователи Райха признают, что. то, что связано с чувством, по сути, не может быть выражено словесно, то есть, является невербальным, и пытаются устранить подавленные чувства с помощью телесных упражнений.

Основой первичной терапии является создание связи телесных потребностей с сохраненной и неосознаваемой памятью и, таким образом, восстановление цельности личности. Танцевальная терапия, йога, терапия пассивными движениями или активными упражнениями, призванные освободить тело от напряжения, не принесут пациенту никакой пользы, поскольку это напряжение (проявление неосознанной ранней блокады и лишения) тесно сплетено с первичной памятью в единое неразрывное организменное событие. Поощрение интроспекции расщепляет психику индивида одним определенным способом, а двигательная терапия расщепляет ее другим способом. Метод лечения, в котором мы нуждаемся, по необходимости должен быть тотальным — соединением в одном целом тела и сознания. Невозможно, массируя больное плечо и расслабляя его, вытравить болезненную память из напряженных мышц плеча, когда боль, так сказать, иннервирующая плечо, гнездится ниже уровня сознания, а вовсе не в плече.

Нам будет легче это понять, если мы вспомним о том, как происходит развитие человека. Ребенок практически не обладает способностью к абстракциям и не может разумно судить о своих затруднениях. Он не может трансформировать свои по

требности в специфические фантазии, не может он и вытеснить потребности символически. Но его организм должен защититься. Следовательно, для ребенка защита не является задачей сознательного контроля деятельности организма. У ребенка нескольких месяцев от роду такая ментальная способность еще не развита. Скорее, дело обстоит так, что ребенку приходится физически защищаться практически с момента рождения.

Я вспоминаю одну пациентку, которая с самого рождения проживала в сиротском приюте, где о ней фактически некому было заботиться. Позже, во время сеансов первичной терапии она вновь пережила те моменты, когда она громко плакала, лежа в колыбельке, но никто не подходил к ней. Пациентка вспомнила, как в возрасте восьми месяцев она садилась в кроватке после продолжительного плача, и видела, что рядом никого нет, она притупляла свои чувства, тело ее цепенело, и она принималась сама убаюкивать себя. Вскоре это вошло в привычку. Она просыпалась, испытывал дискомфорт, принималась плакать, потом отключалась, и оцепенев, ложилась в кроватке, чтобы снова онеметь и заснуть. Это притупление стало автоматическим в течение двух лет пребывания в сиротском приюте. Позже, когда больная покинула приют, такое автоматическое самостоятельное онемение и оцепенение стало наступать всякий раз, когда пациентка попадала в неудобное положение или испытывала страх. Она рассказывала: «Я словно обманывала самое себя, впадая в какое‑то оглушение. Я настолько убивала себя, что становилась полусонной даже на ходу». Кстати, такую апатию и безжизненность у детей, прошедших детские дома и приюты, отмечают многие исследователи. Думаю, что таким детям просто по необходимости приходится заглушать и умерщвлять свои чувства, чтобы создать защитный барьер и выжить.

То, что случилось с этой женщиной в приюте, произошло в результате срабатывания защитных систем организма. Эта чисто телесная реакция, которая потом преследовала ее всю жизнь, развилась оттого, что травма и расщепление «я» начались до созревания и развития интеллекта, то есть, до появления возможности выработки интеллектуальных систем защиты. Лично я не верю, что какие бы то ни было физические упражнения

смогли бы смягчить мышечную ригидность или, наоборот, активировать мускулатуру. После проведения сеансов первичной терапии, в ходе которых пациентка заново пережила свою детскую травму, которая делала ригидными и оцепенелыми мышцы больной, она вновь почувствовала себя легко и свободно. Впервые в жизни она смогла свободно танцевать, не испытывая автоматической безжизненности и тяжелого чувства, которые отравляли до этого все ее существование. То, что она ощутила свое омертвление, позволило ей вернуться к жизни.

Недавно мне пришлось проводить сеансы первичной терапии с одним культуристом. Этот человек имел болезненное пристрастие к разглядыванию своего тела в зеркале. То, что он видел, в действительности было тщательно сконструированным и поддерживаемым напряжением. Он наблюдал свою защитную систему и старался физически усовершенствовать ее — только ради того, чтобы не чувствовать себя слабым и незащищенным. Его подсознательное ощущение можно было бы выразить приблизительно так: «В мире нет никого, кто мог бы обо мне позаботиться. Значит, я должен быть сильным, чтобы суметь, в случае чего, постоять за себя». Символика такова: «Если я буду выглядеть и действовать как мужчина, то я и в самом деле стану мужчиной». В ходе первичной терапии он снова ощутил себя слабым, незащищенным мальчиком, каким был когда‑то. Нам пришлось запретить ему поднимать тяжести — чтобы он перестал защищать себя и снова почувствовал свою слабость.

Излечение невроза всегда должно коснуться всего организма, как единого целого. Мы, психотерапевты, потратили десятки лет на то, что беседовали с нереальным фасадом наших пациентов, думая, что сможем убедить этот бутафорский фасад отказаться от потребностей и боли, которые его породили. Но на земле нет такой силы, которая смогла бы это сделать.

Кто‑нибудь может спросить: «Что все это меняет? Если я хорошо себя чувствую, то разве не это главное? Неужели я должен сдаться и открыться боли, только потому, что у кого‑то есть идея, что я могу находиться и в более идеальном состоянии?» Ответ на эти вопросы очевиден, и он отрицателен. Но я все же думаю, что многие больные, например, гомосексуалисты, заключили приемлемую сделку со своим недугом, так как искрен

не полагают, что у них нет иной альтернативы. Несмотря на то, что многие невротики не слишком довольны, их страдания все же носят довольно смутный и не слишком тяжелый характер до тех пор, пока работают системы защиты. Но невротик должен знать, что альтернатива для него существует; состояние, намного превосходящее качеством его обычное состояние. Возможно, кто‑то из них принимал ЛСД и ощутил чувство великого могущества. Возможно, он приписал возникновение этого ощущения лекарству, но я с этим не согласен. Чувствуют не лекарства, а люди! То есть, я хочу сказать, что истинные чувства испытывают только люди, не страдающие неврозом, и полагаю, что самым большим вкладом первичной терапии в их лечение является то, что больные получают возможность испытывать свои истинные чувства.