Руки Василия Игнатьевича понемногу перехватывали, подтягивали струну прочной снасти. Освобожденная нить жесткими витками опускалась к ногам. Натянутая леска все сильнее моталась из стороны в сторону. Из вздутых прозрачных борозд в опасной близости от лодки вымахнул расширенный в натуге зубец хвоста. Холодный фонтан взбитой волны окатил плоскодонку. Василий Игнатьевич хладнокровно намотал леску на левый кулак и, едва в бурунах вздыбился встопорщенный плавник, ударил ребром весла. Лодка качнулась особенно угрожающе. Брызги тучей взлетели у борта и со стеклянным дребезгом застучали по днищу. Кажется, чудом не опрокинулась дощатая посудинка. Василию Игнатьевичу удалось заволочь в нее рыбу. Его спутница этого не видела, зажмурилась раньше. Заткнула бы и уши, чтобы не слышать водяного шума и хряскающих черепных звуков, если б могла отодрать пальцы от дерева бортов.

Болтанка кончилась. Вода зажурчала мирно, без шлепков и всплесков. Из лесу снова донеслось пение птиц. В ноздри вползал плотный, вязкий запах рыбы. Люба открыла глаза и поспешила подобрать колени: у ног ее, обмазывая липкой слизью доски, трепетал темный хвост величиной со сдвоенные ладони. Огромная щука, темно-зеленая с белым подбрюшьем, дергалась в последних судорогах, разлегшись в лодке во всю длину.

…Потом они плыли по прибережью. Медленно плыли домой. Вычерпывая воду с днища железной банкой, все еще возбужденный риском, Василий Игнатьевич смотрел на фигуру женщины, сидящей вполоборота к носу. Смотрел и думал, что никогда не ходил на рыбалку с Аделей. На охоту тем паче, а как, оказывается, хорошо вдвоем. Хорошо, несмотря на женскую пассивность и досадную жалость к трофеям. Ну, дело понятное – женщина должна быть сострадательной ко всему живому, потому что она рожает живое. Она любит все живое как мать, даже если болезнь не дала ей стать матерью.

В голову лез навеянный лукавыми мыслями припев: «Люба, Любушка, Любушка-голубушка…» Гребешки волн сверкали на солнце словно тысячи медных блесен. Тысячи женских имен мира сливались в одно. Василию Тихонькому было стыдно до больного смятенья в душе. Он изменял жене в мыслях и в то же время признавался себе, что ему это приятно.

На берегу снова горел костер. Уха из кипящего котелка капала жирной юшкой в огонь, на кукане выгнули хвосты зарумянившиеся окуни и сороги. Увидев добычу лодочников, рыбаки восхищенно взвыли. Денис порылся в бардачке машины, в котором чего только не хранилось, и достал безмен. Рыбища потянула на девять с гаком кило!

Катя защелкала фотоаппаратом, народ забегал вокруг с мобильными телефонами. Василий Игнатьевич отказался позировать в фотосессии.

– Твоя щука, – сказал Любе.

– Ой, спасибо, – глаза женщины засветились благодарностью.

Он посоветовал переложить тушу ветками ольхи, которая выделяет консервирующие ферменты, и закутать во влажные мешки.

– Дома зажаришь с картошкой.

– Запеку! Отец у меня тоже был заядлым рыбаком, мама всегда больших щук пекла по-особому. Успела меня научить…

– В какую духовку вместится такая великанша? – засмеялась Катя.

– Так я частями, мы же с Санькой вдвоем сразу всю не съедим (Санькой звали Любиного сына).

Из обмолвок Василий Игнатьевич понял, что Люба не замужем и родителей у нее уже нет…

И вот ведь до каких бредовых мыслей доводят человека непредсказуемые обороты сознания! Теперь он жалел, что Люба ему не дочь, а Санька не внук. Мимолетно подумалось: будь оно так, счастлива была бы Аделя, любящая детей… Совсем рехнулся от хаоса в мозгах.

Гости уехали поздно. Выйдя проводить их к машинам, Василий Игнатьевич поймал прощальный взгляд Любы и растерянно помахал ей рукой. Никакого опыта в определении женских взглядов у Тихонького не было, но он вдруг понял: Люба смотрела на него не как дочь, скучающая по отцу. Она смотрела глазами женщины, которой мужчина нравится по-другому.

В рассеянном свете дворового фонаря мельтешили белесые ночные мотыльки. Аделя утлой лодочкой двигалась в ярком квадрате кухонного окна, не задернутого занавесками. Василий Игнатьевич долго курил у калитки. Чувствует ли жена, что с ним творится? Когда он махнул Любе рукой, на него накатило мучительное желание броситься к ней, забрать из ее рук спящего ребенка. Унести в дом, увести, согреть заботой обоих…

Василий Игнатьевич перестал понимать себя, весь переполненный эмоциями и предвестиями, отчасти смутно тревожными, отчасти радостными. Хотелось невозможного – рассказать об этом жене. Зайдя домой, опустился на лавку у двери, не в силах поднять на Аделю глаза. Она сама подошла, села рядом и прижалась к плечу.

– Человек не может разделиться пополам, Вася, – проговорила тихо, и он замер, не зная, что сделать и что сказать.

Приятели Дениса стали часто наведываться на рыбалку летом и охотиться по осени. Василий Игнатьевич ездил с ними на озера. Учил Володьку стрелять из старой тозовки по мишеням, рисованным мелом на пнях. Катя с Аделей пекли оригинальное печенье на огуречном рассоле, варили джемы из садовой черной смородины…

Люба с сыном больше не показывались. Василий Игнатьевич не спрашивал почему. Совсем о ней не спрашивал.

Проходил как-то раз мимо магазина, и сердце внезапно зашлось – громкий мужской голос позвал:

– Люба!

Раненный этим окликом как выстрелом, Тихонький расслабленно прислонился к забору. Из магазинных дверей вышла дородная женщина, взглянула с неприязнью – чего, дескать, уставился? Мощно покачивая формами и сумками, поплыла за угол к поджидавшему ее мужчине.

Именем обознался, подосадовал на себя Василий Игнатьевич. Седина в голову, а бес…

Оттолкнувшись от слова «седина», вспомнил вчерашний урок второкласснику Володьке по чистке охотничьих снастей: «Это ничего, пацан, что на стволе старого ружья «седина» снаружи и ложа потерлась, это хорошей стрельбе не мешает. Ружье, Володька, как человек – лишь бы внутри не ржавело. Ты глянь на просвет, какая там чистота…»

Перед глазами продолжало колыхаться только что виденное лицо женщины с сумками, показавшееся пустым, как луна. Ни глаз, ни носа, сплошные щеки. И уже от «щек» мысли побежали по стороннему кругу: щекастая Зоя Савушкина, вернее Ванштейн-Ферштейн, вернулась в село – ее лыжник чересчур увлекся тренировками молодых спортсменок. Отписав квартиру семейной дочери, Зоя обосновалась в отчем доме по соседству с Клавой Иванцовой (Савушкиной). В прошлом году невестка овдовела, взрослые дети разъехались, и старые подруги снова сделались неразлучными.

О Зоиных новостях Василий Игнатьевич от Клавдии и узнал. Встретились нечаянно на улице лицом к лицу, разговорились, ведь и здороваться начали давно. Клавдия поинтересовалась самочувствием Адели. Вздохнула: «Чего нам теперь-то злиться, Вася, жизнь почти прожита. Я вот одна осталась…»

К чему сказала, Василий Игнатьевич не понял. Нисколько не злился на нее ни в молодости, ни теперь, а что Клава злобу до сих пор таила, было ему прекрасно известно. Ребята-механизаторы, с которыми работал, передавали слышанные от жен сплетни, пущенные с легкой руки Клавдии Савушкиной. Ну как передавали – с шуткой, добродушно посмеиваясь над ребяческими промахами Тихонького. Он только удивлялся, откуда умудрялась Клавдия добывать о нем негласные сведения. О случае, например, с наперсточниками, обчистившими незадачливого игрока благодаря его же безрассудству. Никому вроде бы не сболтнул, и Аделя не любительница молоть языком. Тем более о домашних недоразумениях…