— Здорово, старичок. Что нужно гордому дракону от мутного сгустка инфернального Ничто?

— Помощь.

— Для тебя, Егор, всё что угодно, — горячо заверил не лишённый самоиронии эгрегор. Потом подумал, и оговорился: — Кроме секса, конечно.

Я, хохотнув в подтверждении того, что оценил шутку юмора, сразу перешёл к делу:

— Послушай, Кика, у тебя случайно не завалялось что-нибудь такое эдакое на Альбину Ставискую?

— Под эвфемизмом «такое этакое» надо понимать компромат? — мигом перейдя на деловой тон, уточнил эгрегор.

— Понимай, Кика, как хочешь. Но мне нужна такая информация, которая могла бы заинтересовать Совет.

— Белый или Чёрный?

— Хоть тот, хоть этот, а лучше — оба. А ещё лучше — Большой. Ты меня понимаешь?

— Я понимаю тебя, Егор. Я тебя, старичок, отлично понимаю.

— Поскребёшь по сусекам?

Эгрегор ответил не сразу. Молчал секунд десять. Но зато потом обрадовал:

— А ты знаешь, Егор, ведь кое-что есть на неё.

«Кто бы сомневался», — подумал я.

— Материальчик — не бог весть что, — самокритично прикинул эгрегор. — Но если под нужным соусом подать, то Альбине не поздоровится.

Я не стал спрашивать, сольёт он мне это «кое-что» или нет. На кой чёрт он тогда это «кое-что» собирает? Не солить же. Поэтому сразу заговорил о цене:

— Сколько за всё?

— С тебя, Егор, нисколько, — быстро и волне искренне ответил он.

— Только без фанатизма, Кика. Мы не дети. Называй свою цену, и не стесняйся.

— Хорошо… — Он тяжело вздохнул и осторожно сказал: — Восемьдесят… Нет, сто доз.

Торговаться по мелочам — не в моём стиле, но я сомневался, есть ли у меня столько капсул в наличии, поэтому попросил:

— Подожди секунду, Кика. — Дотянулся рукой до кармашка пассажирского сиденья, пошарил и выгреб со дна прозрачный пластиковый пузырёк с наклейкой «Аспирин». Потряс содержимым. Пузырёк был наполнен Зёрнами Света лишь наполовину. Я врать не стал: — Кика, такое дело, у меня только пятьдесят штук. Или что-то около того. Давай так: эти сейчас, а через день-другой подгоню остальное. Пойдёт?

— Лады, Егор. Как скажешь. Где и когда?

— Минут через двадцать у Танка.

— К Танку не успею. Никак. Я на левом берегу.

— А если у Саши Лобастого?

Но и на бульвар Гагарина к памятнику Александру Третьему он не успевал.

В результате договорились встретиться через сорок минут у фонтана возле Центрального рынка. Ему это было по пути, а мне в тему: вспомнил, что в тех краях есть у меня одно небольшое, но важное дельце.

Очень вовремя, кстати, вспомнил.

Прикатил я раньше срока минут на пятнадцать, загнал болид на платную стоянку и, прикупив по дороге бутылку тёмного пива, уселся среди праздного разночинного люда на лавку возле фонтана.

Поблизости от того места, где я так удачно пристроился, лежал на солнцепёке пожилой верблюд по имени Саид. Он на этом месте уже восемь лет лежит, это его законное рабочее место, сюда его каждый день приводит фотограф. В последнее время помимо Саида приводит ещё и белую карликовую лошадь. А в самое последнее время — ещё и чёрного её жеребёнка.

Саид лежал на пузе, медленно хлопал глазами и выглядел как всегда жалко. Жеребёнок лежал рядом, лежал он на боку и сладко спал, расслабившись, как избалованная собака. А его мать спала стоя, как боевая лошадь.

Гуляющие люди подводили своих детёнышей к этим не зверским животным и чего-то там с умным видом объясняли.

А затем лошадь привнесла в благостную картинку элемент пикантности: не меняя сонного выражения морды, начала прудить прямо на асфальт. Делала она это основательно и шумно. Дети радостно взвизгнули, некоторые принялись хлопать в ладоши. Народ, уплетающий у столиков быструю еду, загалдел и стал тыкать в сторону оплошавшего животного надкусанными хот-догами. Фотограф куда-то метнулся, притащил сиреневый пластмассовый тазик и предусмотрительно подставил лошади под хвост. С минуту публика, затаив дыхание, ждала, что вот-вот повалятся «яблоки». Но не случилось. Когда фотограф убрал тазик, по толпе прошёл вздох разочарования. Лошадь обманула общее ожидание.

«Люди как люди, — подумал я. — Как во все времена — мечтают о Спасении, а просят хлеба и зрелищ».

И посмотрел, сколько ещё осталось в бутылке.

По стеклу скользила капля. В капле, как муха в смоле, билось каштановое солнце. Пива осталось ещё на добрых три глотка.

Я оторвал зад и пошёл к верблюду, возле которого в ту минуту никого не было. Момент был подходящим.

Каких-то восемь лет назад Саида звали Купреяновым Петром Романовичем, и был он тогда человеком. Самым обыкновенным человеком. Честно служил на радиозаводе начальником сборочного цеха и пользовался у трудового коллектива заслуженным авторитетом. И семья у него была — жена и дочь-школьница. И тесть ещё был. Абрам Моисеевич Либерман. Вот этот самый Абрам Моисеевич (в миру — главный бухгалтер чаеразвесочной фабрики, а по жизни — латентный кабаллист-чернокожник) как раз и превратил Петра Романовича в верблюда.

Случилось всё нелепо, глупо и, как это и бывает зачастую у людей, сгоряча.

А вышло всё из-за треклятого дефолта.

И вышло так.

Когда рубль в августе 1998 года закатился за плинтус, на радиозаводе, где и без того в ту пору дела шли ни шатко ни валко, а большинство цехов превратились в вещевые рынки, производство встало окончательно. Генеральный директор, не видя никакой перспективы, собрал всех работников завода в актовом зале и объявил им вольную. Так Петр Романович Куприянов в одночасье превратился в безработного.

Очутившись на улице без выходного пособия бывший начальник сборочного цеха не нашёл ничего лучшего, как зело надраться. Что, конечно, учитывая все обстоятельства, понятно и даже простительно. Но вот то, как он повёл себя дальше, это уже не простительно. Повёл же он себя самым паскудным образом: вернувшись домой, стал буянить, гнобить жену, а попытавшегося его урезонить Абрама Моисеевича зачем-то назвал жидом да ещё, к тому же, и пархатым. И войдя в раж, заявил вдогон, что такие вот деятели, как Абрам Моисеевич, как раз Россию-матушку-то и продали всяким импортным фирмачам-сволочам.

Своими хмельными и неумными словами Петр Романович обидел Абрама Моисеевича до глубины души, поскольку тот, конечно же, не продавал Россию, и даже никогда не помышлял об этом. Мало того, являясь большим патриотом страны, в которой родился, вырос и собрал полную коллекцию почётных грамот, горячо верил в её будущее возрождение. Кстати, именно по этому наотрез отказывался в своё время от заманчивых предложений переехать на постоянное проживание в обетованную страну Израиль.