Кончилась ссора плачевно: получив от жены сковородой по ранней плеши, Пётр Романович вспылил и с криком «Ноги моей больше не будет в этом доме!» ретировался на улицу. Там-то его и настигло проклятие оскорблённого чернокнижника.

Чем, какими такими больными фантазиями, руководствовался Абрам Моисеевич, превращая Пётра Романовича именно в верблюда, неизвестно. Возможно, тут сыграл свою подлую роль бородатый анекдот про крокодила, чебурашку и злого волшебника. Или, быть может, случились некие коннотации, связанные с легендой о сорокалетним походе Моисея по пустыне. А может статься, что-то иное в тот миг в голове у бухгалтера всплыло, вспыхнуло и перемкнуло. Кто знает. Сия тайна велика есть. И теперь эту тайну уже никому не раскрыть, поскольку в тот же самый вечер у Абрама Моисеевича случился сердечный приступ, от которого старый еврей скоропостижно помер.

Такая вот вышла ерунда.

Старик помер, а Пётр Романович (по той причине, что заклятие может снять только тот, кто его накладывал) до сих пор влачит земное существование в облике верблюда. Будь он и в ментальном плане верблюдом, это было бы ещё ничего. Естество бы взяло своё, растворило рассудок без остатка и тем изжило бы печали. Тогда можно было бы жить. Живут же другие скоты. Но вся скверность положения бывшего начальника сборочного цеха как раз в том и заключалось, что, имея тело животного из отряда мозоленогих, умом он был человек разумный. Изощрённо наказал его тесть. Примерно наказал.

Думается, Абрам Моисеевич, давно бы простил своего непутёвого зятя (ведь не фашист какой, советский человек), но восемь лет как покоится его прах на новом еврейском кладбище: по центральной аллее — двадцатый участок, шестая могилка слева от края, кто не пройдёт, положит камешек. Так что не до дольних печалей нынче Абраму Моисеевичу, в горних империях витает.

Правда, есть ещё Большой Совет, который имеет право снимать в исключительных случаях заклятие коллегиальным решением. Но это — процедура. Долгая и копотливая бюрократическая процедура. Обслуживанием которой я, совершенно случайно узнав об этой грустной истории, и занимаюсь с переменным успехом уже без малого год.

— День добрый, Егор Владимирович, — без особого воодушевления поприветствовал меня верблюд, когда я присел рядом на корточки.

— Добрый, — согласился я. — Пива, Петр Романович, хлебнёшь?

— Не откажусь.

Я ткнул бутылкой в его потешную морду и он, забавно выгнув нижнюю губу, шумно высосал остатки пива.

— У меня хорошая новость, Пётр Романович, — нарочито бодрым голосом сообщил я. — Третьего дня получил письмо из Вены. Твоему делу дали ход, рассмотрение назначено на ноябрь. Как видишь, не зря я пыхтел. Все бумажки, что составил, благополучно прошли через секретариат. Правда, одну анкету всё же завернули, но это так, мелочь.

— Что там ещё? — пожевав толстыми губами, поинтересовался Пётр Романович.

— Да так, ерунда. Попросили уточнить биологический вид по общему классификатору.

Скосившись на меня полным печали глазом, Пётр Романович спросил:

— Уточнил?

— А как же, — успокоил я. — Уже даже обратно заслал.

— А это… Какой у меня вид?

— Нормальный вид. По латыни — camelus bactrianus.

— Кэмэл — знаю, а что там ещё за «анус» такой?

— Bactrianus. Это значит «двугорбый».

— Поня-я-ятно, — протянул он, и в его нечеловеческом голосе прозвучала человеческая грусть.

— Чего-то ты, Пётр Романович, нынче убитый какой-то, — обеспокоился я.

Он какое-то время мялся, не желая признаваться, но затем всё же разъяснил:

— Давеча опять дочка приводила внучку фотать.

— И как внучка? — спросил я как можно беззаботнее. — Растёт?

— Растёт егоза.

— Ну, и отлично. Скоро встретитесь, не долго уже осталось. Совсем чуть-чуть.

— Да-а-а уж, встретимся.

— Что-то не так?

Он помолчал, потом тяжело вздохнул и начал плакаться:

— Понимаешь, Егор Владимирович, только представлю, как всё оно случится, так просто выворачивает всего наизнанку. Тяжко… Ну сам посуди. Прихожу, звоню, Люся открывает и… Что скажу? Как объясню? Восемь же лет…

Я пожал плечами:

— Объяснишь как-нибудь. Не мальчик.

— Не простит.

— Куда денется, простит. Ну, а не простит, новую жизнь начнёшь.

— Какую?

— Человеческую. Какую же ещё.

— Не знаю. Ох, не знаю. А потом, знаешь что, Егор Владимирович…

— Что?

— Как буду жить обычной жизнью, зная, что мир не такой, каким его видят нормальные люди? Это же невозможно жить так, будто ничего не знаешь.

— Первое время будет, конечно, трудновато. А потом привыкнешь, и будешь всё случившееся вспоминать как жуткий сон. А воспоминание о сне это, доложу я тебе, Пётр Романович, совсем не то, что воспоминание о чём-то реальном. Это терпимо. Это укладывается в голове. Легко укладывается.

— Не знаю… Ох, не знаю

— А есть иные варианты? — спросил я его в лоб.

— Думаю, может, ну его всё нафиг, — выдержав паузу, вдруг огорошил он меня. — Думаю, может, мне и дальше вот так вот, верблюдом. А, Егор Владимирович? Как мыслишь?

— Поздно. Машина закрутилось.

— Ну, не знаю…

«И на кой мне нужен весь этот геморрой?» — подумал я, начиная всерьёз заводиться. Хотел пнуть впавшего в сомнения верблюда пыром в плешивый бок и сказать что-нибудь увесистое для приведения в чувства, но сдержался.

— Ладно, Пётр Романович, пора мне.

— Бывай.

— Новости будут, дам знать.

— Угу.

Энтузиазма в его зверином бормотании было ноль, и тут я всё-таки не выдержал, сорвался:

— Знаешь, Пётр Романович, что я скажу? Хорошо устроился вот, что я тебе скажу. Прикинулся верблюдом, лежишь тут на солнышке, овёс жрёшь, пиво пьёшь, и ни хрена не делаешь. Ма-ла-дец!

— Я не прикидывался, — вставил он. Хотел ещё что-то сказать, но не успел.

— Ты мужик или не мужик? — спросил я, пытаясь взять его на «слабо». И сам же ответил, подпустив в голос металла: — Думаю, мужик. А раз мужик, должен в первую очередь думать о других, а не о себе родном. О себе родном печалиться настоящему мужику вообще негоже. Последнее дело мужику о себе печалиться. У тебя, Пётр Романович, между прочим, жена есть, дочь, внучка, наконец, и ты за них за всех в ответе. Или мыслишь по-другому? Может, у тебя понятия стали кривыми под стать спине?

— Да нет, — пролепетал Пётр Романович.

— А раз нет, нечего слюни распускать. Уяснил?

— Уяснил.