Наверно, в какой-то степени я винил ее. Нет, не за то, что случилось с Генри – в этом, я понимал, никто не виноват. Просто… я не упоминал об этом раньше… в общем, Генри был у нас единственным ребенком. Мы хотели еще детей, но, когда Генри было два года, у жены заподозрили рак, и врачи порекомендовали ей удалить матку. Тогда казалось, что это сущая ерунда.

После того, как мы потеряли Генри, я стал одержим мыслью о том, что нам нужен еще один ребенок. Нет, не ему на замену – я не настолько безумен, – просто чтобы начать сначала, понимаете? Я вбил себе в голову, что только так я смогу жить дальше, но это было невозможно – из-за нее, потому что она физически была неспособна родить мне ребенка.

Я решил, что уйду от нее. Не сразу – через несколько месяцев, когда она окрепнет и меня не станут строго осуждать. Мне было стыдно, что я втайне вынашиваю такой план, и за это я тоже винил ее. В общем, замкнутый круг, и с каждым днем становилось все хуже и хуже. Но потом, однажды ночью, мой сын явился ко мне во сне. Знаете, как бывает: видишь во сне кого-то, но не столько видишь, сколь понимаешь, что это он. Здесь – ничего подобного. Это был мой сын, я видел его, как наяву. И он спросил: «Зачем ты обижаешь маму?». Я стал отнекиваться, а он покачал головой, как будто разочаровался во мне, и сказал: «Ты должен ей помогать».

Мне стыдно признаться, но я ведь к тому времени уже давно, несколько недель, не прикасался к жене. И здесь я веду речь не только об исполнении супружеского долга – я в буквальном смысле вообще к ней не прикасался. Не гладил ее по голове, не стискивал руку, не похлопывал по спине. А она все время плакала. – Голос мистера Гилкреста дрогнул от переполнявших его чувств. Тыльной стороной ладони он почти со злостью отер рот и нос. – И вот на следующее утро я встал и обнял ее. Привлек к себе и сказал, что люблю ее и ни в чем не обвиняю. И такое было чувство, что, когда я произнес это, так оно и стало. А потом мне пришла в голову еще одна мысль. Не знаю, откуда она взялась. Я сказал: «Отдай мне свою боль. Я выдержу». – Мистер Гилкрест умолк, глядя на своих слушателей с почти виноватым выражением на лице. – Это трудно объяснить, но, едва те слова слетели с моего языка, я ощутил некий странный толчок в животе. Моя жена охнула и обмякла в моих объятиях. И мне стало ясно, ясно, как дважды два, что огромная часть ее боли переместилась в меня.

– Я знаю, что вы думаете, и я вас не осуждаю. Я просто рассказываю, как это было. Я не утверждаю, что исцелил ее, унял ее горе и все такое. До сего дня она пребывает в печали. Потому что наша боль неисчерпаема. Организм и душа каждого из нас вырабатывают ее снова и снова. Я просто говорю, что принял в себя боль, что была в ней в тот момент. И хуже мне от этого не стало.

В мистере Гилкресте будто что-то переменилось. Он приосанился, положил руку на сердце.

– В тот день я узнал, кто я такой, – провозгласил он. – Губка, впитывающая боль. Я впитываю чужую боль и становлюсь сильнее.

Его лицо расплылось в улыбке, столь радостной и самоуверенной, что он, казалось, преобразился, стал другим человеком.

– Мне все равно, верите вы мне или нет. Я прошу одного: дайте мне шанс. Я знаю, что вы страдаете. Иначе вы не сидели бы здесь в субботний день. Позвольте мне обнять каждого из вас и забрать вашу боль. – Мистер Гилкрест повернулся к его преподобию Камински. – Начнем с вас.

Было видно, что священник не жаждет обниматься, но он выступал в роли хозяина и не мог найти предлога для вежливого отказа. Камински поднялся со стула и приблизился к мистеру Гилкресту. По пути он бросил скептический взгляд на аудиторию, давая понять, что он просто проявляет учтивость.

– Скажите, – обратился к нему мистер Гилкрест, – есть какой-то особенный человек, которого вам не хватает? Чье отсутствие особенно не дает вам покоя? Это может быть кто угодно. Не обязательно близкий друг или родственник.

Его вопрос, казалось, удивил священника. Помедлив с минуту, он ответил:

– Эва Вашингтон. Мы с ней учились в одном классе в школе богословия. Я не очень хорошо ее знал, но…

– Эва Вашингтон. – Мистер Гилкрест шагнул к священнику, распростер объятия, так что рукава его пиджака задрались к локтям. – Вы тоскуете по Эве.

Поначалу это выглядело как самые обычные дружеские объятия: так многие обнимаются при встречах и прощаниях. Но потом, с пугающей внезапностью, ноги у его преподобия Камински подкосились, а мистер Гилкрест крякнул, будто получил удар в живот. Кожа на его лице стянулась в гримасу, потом черты его смягчились.

– Ого, – произнес он. – Ну и ну. Мужчины долго не разжимали объятий. Когда они наконец-то отстранились друг от друга, священник всхлипывал, прижимая ладонь ко рту. Мистер Гилкрест повернулся лицом к аудитории.

– Подходите по одному, – сказал он. – У меня на всех хватит времени.

С минуту или две никто не двигался. Потом грузная женщина, сидевшая в третьем ряду, встала со своего места и пошла вперед. Вскоре почти все слушатели, за исключением нескольких человек, покинули свои места, выстроившись в очередь.

– Спешки никакой нет, – заверил мистер Гилкрест колеблющихся. – Я подожду, когда вы будете готовы.

Том с Хаббсом стояли почти в самом конце, и когда подошла их очередь обниматься, они уже знали, чего ждать. Сначала пошел Хаббс. Он сообщил мистеру Гилкресту о Чипе Глисоне, мистер Гилкрест повторил имя Чипа и привлек Хаббса к себе на грудь, крепко, почти по-отечески обняв его.

– Все хорошо, – сказал ему мистер Гилкрест. – Я здесь.

Спустя несколько секунд Хаббс вскрикнул, а мистер Гилкрест пошатнулся, в тревоге вытаращив глаза. Том подумал, что они сейчас рухнут на пол, как борцы, но они каким-то чудом удерживались на ногах, словно исполняя странный рискованный танец, пока снова не обрели равновесие.

– Полегче, напарник, – расхохотался мистер Гилкрест. Похлопав Хаббса по спине, он выпустил его из своих объятий. Тот, ошалелый, неровным шагом направился на свое место.

Теперь к мистеру Гилкресту подошел Том. Тот ему улыбнулся. Вблизи его глаза казались ярче, чем представлялось Тому, словно он светился изнутри.

– Как тебя зовут? – спросил мистер Гилкрест.

– Том Гарви.

– Кто для тебя особенный человек, Том?

– Джон Вербецки. Мы когда-то давно с ним дружили.

– Джон Вербецки. Ты тоскуешь по Джону. Мистер Гилкрест раскрыл объятия. Том шагнул в них, и мистер Гилкрест крепко обнял его. Грудь у него была широкая, мускулистая и в то же время мягкая и, как ни странно, податливая. Том почувствовал, как что-то в нем оторвалось.

– Отдай мне свою боль, – шепнул ему на ухо мистер Гилкрест. – Я ее выдержу.

Позже, в машине, Том и Хаббс почти не обсуждали то, что они почувствовали в полуподвальном помещении церкви. Казалось, они оба понимали, что не способны описать свои ощущения: чувство благодарности, что растеклось по телу, когда они избавились от внутренней тяжести, а следом – чувство возвращения домой, когда ты внезапно вспоминаешь, что значит быть самим собой.