– Кто автор, на ней не написано. И немудрено: любой бы на его месте постеснялся свою фамилию под двумя бесстыжими голыми бабами оставлять! – ответил я, воровато оглядевшись и понизив голос до полушепота. – Одна баба белая, вторая – негритянка! Купаются в мелком бассейне, и черная баба – тьфу, срамота! – гладит белой ногу. Ума не приложу, как в старину художники вообще осмеливались этакое рисовать! Креста на них, что ли, не было? И куда только инквизиция смотрела?

Пророк наморщил лоб, явно пытаясь припомнить известное ему музейное полотно, подходящее под мое лаконичное описание. Но я был готов поспорить, что в культурном багаже бывшего байкера, коим до Катастрофы являлся Дьякон, творчество русского художника Карла Брюллова было представлено крайне скупо. Либо, что еще вероятнее, не представлено вовсе. Хотя я-то чем лучше? До сегодняшнего дня я мог назвать по памяти лишь одну его картину, самую известную: «Последний день Помпеи». Возможно, если бы напряг мозги, припомнил бы еще эту… как ее… «Наездницу». Или «Всадницу»?.. Ладно, не суть важно. И лишь благодаря Гаеру этим утром куцый список известных мне работ Брюллова пополнился еще одной его картиной: «Вирсавией».

Надо отметить, Гаер и тут поработал на славу. Он нашел и подделал картину, идеально подпадающую под мои требования. Теперь понятно, почему я наказал ему подобрать для нашей аферы изображение именно обнаженной натуры? Разумеется, я делал это вовсе не ради хохмы, а чтобы оправдаться перед Учителем. И, не моргнув глазом, ответить ему, почему я не передал картину Пламенному Кресту сразу, как только ее нашел.

Второе условие, которое Гаер учел в своих поисках – известное имя художника, – также не подкачало. Знаток живописи Дровосек наверняка подкован в творчестве Брюллова лучше нас с Дьяконом вместе взятых. И «Вирсавия» должна была стать для оружейного барона лакомой приманкой. Безусловно, мы подстраховались. Гаер взял у знакомого скупщика антиквариата перечень картин из Третьяковки, которые после Катастрофы считались безвозвратно утраченными. И чьи названия не всплывали ни на черном рынке, ни среди подпольных коллекционеров. «Вирсавия» принадлежала к таким канувшим в небытие шедеврам. И Дровосек не мог ею не заинтересоваться. Другой вопрос, что он моментально раскусит подделку, но в данную минуту это меня не волновало. Я пока что забрасывал блесну, и сверкала она ничуть не хуже настоящей рыбешки.

Как и предполагалось, пророк не сумел вспомнить картину, где наличествовали бы две голые купающиеся женщины, вдобавок принадлежащие к разным расам. Я не стал дожидаться, что он на сей счет скажет, и, немного помолчав, продолжал оправдываться:

– Теперь ты понимаешь, Учитель, почему я решил зарыть свою находку в землю неподалеку от того места, где ее нашел. Вырезал ее из рамы, чтобы яму поменьше копать пришлось, свернул в рулон, затолкал в обрезок железной трубы и закопал это исчадие греха в парке Горького.

– А почему не сжег или хотя бы не разорвал сию срамоту на мелкие кусочки и не развеял их по ветру? – с коварным прищуром полюбопытствовал Дьякон.

– Так это же… Хотел поначалу, но не смог… – Я изобразил растерянность, хотя в действительности у меня был готов ответ и на этот провокационный вопрос. – Каюсь, Учитель: рука не поднялась ту картину уничтожить. Подумал, а вдруг ее рисовал кто-то из мастеров, которые ватиканские соборы и прочие знаменитые церкви разукрашивали? Представил, как их освященные самим римским папой пальцы касались вот этой вещи, какую я держу, и аж затрясло всего от страха. Кто я такой, чтобы уничтожать реликвию, которая старше меня на двести или триста лет? Вот почему решил просто похоронить ее в земле да забыть о ней навсегда. Знаю, что все равно согрешил, но иначе не мог… Умоляю, Учитель, скажи, что ты мне веришь! Сам посуди: желай я нажиться на этом, зачем мне закапывать картину и хранить ее в земле столько времени? Не проще было бы сразу отнести ее на Обочину и продать тамошним скупщикам?

– Ты поступил совершенно правильно, Цефон. И я рад, что у тебя хватило тогда ума не погубить эту историческую вещь. – Дьякон одарил меня добродушной улыбкой, однако его взгляд мне не понравился. Слегка отрешенный, многозначительный взгляд, какой бывает у человека, когда он говорит одно, но думает при этом совсем иное. – Разумеется, я тебе верю, а как же иначе? И то, что ты вовремя вспомнил об этой картине, мне по душе. Греховная картина, как и грешник-человек, также может искупить свое преступление, какое она совершила, нарушив своим существованием дарованные нам Господом священные заповеди. Конечно, она искупит не полностью, а лишь частично. Но разве мы не простим ей нанесенное Пламенному Кресту оскорбление, если эта реликвия поможет нам заполучить оружие для борьбы с неверными? Простим! И милосердно даруем ей жизнь, передав человеку, который, искренне заблуждаясь, видит красоту в той мерзостности, какая там изображена.

Ловко выкрутился, черт бородатый! Не менее ловко, чем я. Надо же до такого додуматься: покаянная картина, искупающая своей продажей собственную греховную сущность! На основании такой казуистики Дьякон мог бы даже махровой порнографией спекулировать. А что? Да запросто! Всего-то дел: объявить, будто она искупает свои грехи перед человечеством, помогая секте вести ее нескончаемую Священную войну…

– …Как жаль, что тебе неведомо название полотна и имя мастера, который его написал, – с досадой заметил пророк. – Уверен, это помогло бы мне решить вопрос с твоей епитимьей.

– Быть может, Учитель, тебе поможет фотоснимок картины, который я сделал перед тем, как закопать ее в парке Горького? – предложил я.

– Час от часу не легче! – всплеснув руками, воскликнул Дьякон. – И когда ты, паршивец, собирался рассказать мне об этом своем прегрешении?

– Но ведь моя исповедь еще не закончена, разве не так, Учитель? – заюлил я, подобострастно глядя ублюдку в глаза. – Вот я и каюсь тебе в этом сейчас. Ты же сам учил меня, что на исповеди важно соблюдать порядок и что нельзя вываливать на голову исповедника все свои грехи разом, как из мешка…

– Когда это я тебя такому учил? Что-то не припоминаю. – Бородач на миг задумался, но потом махнул рукой: – А, ладно, может, и учил, почему нет? Давай сюда свою фотографию и иди. Буду думать, как мне с тобой быть.

– Как прикажешь, Учитель! – Я вынул из поясного чехла мини-комп Цефона, но прежде чем открыть нужный файл и передать Дьякону «вещдок», напомнил: – А что мне делать с последним грехом? Ты отпустишь его или прибавишь к тем, какие я искуплю епитимьей?

– Хорошо, уговорил: этот мелкий грех я, так уж и быть, тебе отпущу. – Было заметно, что пророку не терпится от меня избавиться. Как хотелось надеяться, затем, дабы не мешкая связаться с Дровосеком. – Итак, мой ученик, ответь: зачем ты сфотографировал и потом носил с собой сей бесстыдный снимок?

– Ну, понимаешь, Учитель, просто иногда по ночам меня посещают разные греховные мысли. И когда их накапливается слишком много, они начинают меня одолевать. После чего я…

– После чего ты глядишь на это фото и занимаешься втихаря рукоблудием? – нетерпеливо перебил меня пророк, сжав мои пространные оправдания в один короткий, четкий тезис.