— Война-то еще идет…

— Выходит, Яну от себя отпускать нельзя?!

Домовик кивнул: вот именно!

Рядом с мертвой женщиной лежала замшевая сумочка, Шишок, не раздумывая, подхватил ее и сунул за пазуху. Ваня посмотрел по сторонам: кажется, никто не заметил, а то ведь примут за мародеров!..

Поднялись к своим. Росица Брегович стала намекать, что не мешало бы отдать девочку властям, дескать, пускай полиция ищет родных Яны… Но Шишок отбрил ее, мол, они сами найдут всех родных, если уже не нашли… Пятилетняя девчурка на вопросы отвечала, что живет она в Белграде, в высотном доме, у нее есть бабушка, а папа живет в соседнем подъезде и приходит по выходным (сумку на предмет точного адреса еще предстояло перешерстить). Настырная Росица твердо сказала, что отвечает за девочку — поскольку первая ее нашла, поэтому куда они — туда и она…

— Тьфу ты! — сплюнул Шишок.

А Ваня в глубине души был даже рад такому повороту событий, хотя спросил:

— А твои родные тебя не потеряют?

— Не потеряют! Я им позвоню!

Но первым делом надо было найти Березая. В напрасных поисках лешака прочесали всю гористую округу. Златыгорка заслала жаворонка под самый облак, но птах и оттуда не смог ничего углядеть: вот ведь, на свою голову, одели лешего в камуфляж!

Белокурую Яну вила посадила себе на закорки. Но взлетать не взлетала, как ни просила ее девочка, говорившая: а давай я с тобой на небо полечу да и сама там попрошу, кого следует, насчет мамы…

Совсем вымотались, голоса сорвали, звавши лешака, — и к середине дня решили все ж таки покинуть пропащее место: дитёка просила пить-есть, да и самим подкрепиться не мешало.

Мальчик по секрету от Росицы рассказал посестриме, мол, они с Шишком решили, что Яна, судя по всему, вила и есть, а что ты думаешь по этому поводу?.. Но первыми высказались птахи — стали бурно протестовать. Соловей присвистнул:

— Эта белобрысая сопля — вила? Да я тогда сокол-сапсан!

Жаворлёночек поддерживал товарища:

— А я сойка! А я сойка!

Но Ваня понимал, что птахи просто приревновали: они не могли, как прежде, восседать на плечах хозяйки, поскольку на закорках теперь сидела девочка, сплетя пальцы на горле Златыгорки. Ну а посестрима (несмотря на уверенья Шишка, что рыбак рыбака видит издалека, а следовательно, и самовила — самовилу), не могла с точностью сказать, что Яна — та, кого они ищут. Ежели бы, дескать, у ней пробивались крылышки… Но крылышки не пробивались!

На привале девочка принялась баюкать своего мягкого зверька. Ваня Житный, разглядев, что это Микки-Маус, сгоряча сказал: натовец, плохая игрушка!..

Яна вытаращила глазенки:

— Так это он нас бомбил?! — и швырнула мышь в кусты.

Росица Брегович покрутила Ване у виска. Но, едва они двинулись дальше, Яна бросилась обратно, подобрала своего мышонка и сказала мальчику, что она взяла натовца, потому что бомбил не он, а другие, она точно сейчас узнала… И принялась воспитывать мышь:

— Вы, конечно, думали, что в нашем поезде едут коты и кошки, да? Том едет, с которым Джерри не ладит, и еще другие?.. А ехали мы с мамой… Ты там передай своим натовцам, чтоб они в нас ракеты больше не пускали… А то в другой раз я не стану за тобой возвращаться, будешь лежать в грязи до самой смерти…

Отчитав провинившегося Микки-Мауса, Яна с чистой совестью вновь принялась баюкать страшненького несмышленыша. Соловей с жаворонком, наблюдавшие за процессом с ближайшей буковой ветки, заворчали: дескать, это чудище неизвестной породы надо было оставить в лесу, коршуну на расклевание!

И вот спустились наконец к шоссе и направились к Лесковцу — Златыгорка частью своей птичьей души в точности помнила направление. Огибая очередной взгорок, за поворотом увидели сидящую на обочине женщину, которую все: и сербы, и русские, и взрослые, и дети — тотчас признали за цыганку. То ли одежка была у ней цыганская, то ли лицо, то ли стать, то ли повадка, то ли всё вместе, но, только бросив на нее один взгляд, каждый твердо знал: вот цыганка. И каждый, как Нострадамус, мог с точностью предсказать, что сейчас эта цыганка сделает…

Так и вышло: женщина несколько лениво поднялась, отряхнула линялый подол и двинулась навстречу путникам. Встала поперек дороги и, когда компания поравнялась с ней, преградила путь Златыгорке, низким голосом бормоча привычные слова:

— Бриллиантовая моя, позолоти ручку, погадаю, всю правду скажу…

Вила ссадила Яну на землю — а цыганка тут же сунула нос в ладонь Златыгорки, цокая языком, покачивая головой и даже вскрикивая. Шишок попытался отшить приставалу, но крылатая девушка кивком его остановила: видать, посестриму, в отличие от остальных, никогда не видавшую цыганок, очень удивило, что такого могла найти эта женщина в ее ладони. Рука как рука!

— У меня пять пальцев, так же, как у тебя, — на всякий случай уточнила Златыгорка.

Цыганка же вопила: дескать, бедная ты бедная, прибыла сюда из далеких краев, где оставила мать и суженого, и никогда ты с ними не свидишься!.. Посестрима при этих словах страшно побледнела. Но тут цыганка повела пальцем по линии жизни и в свою очередь побледнела, а после и посерела: линия жизни просочилась куда-то под рукав. Торопливо завернув его, цыганка увидала: жизненная линия тянется до… локтевого сгиба! Цыганка тихо выругалась и потребовала снять перчатку с левой руки. Шишок зашипел: не снимай, де! Но Златыгорка все ж таки сдернула черную перчатку. Когда серебряная шуица оказалась на свету, цыганка повалилась на домовика, которого, конечно, нелегко было сронить на землю. Придя в себя, женщина с жадностью вцепилась в серебряную ручку, на ладони которой были прорисованы все обычные линии, имелся даже бугор Венеры, да и с рисунками на пальцах, дающими отпечатки, у каждого на особицу, все было, кажись, в порядке. Понюхав руку, цыганка, в конце концов, воскликнула:

— Не хочу денег! Ничего с тебя не возьму! В первый раз такое вижу! Меня Гордана зовут, а тебя как?

Златыгорка представилась. Как зовут остальных, цыганку не волновало, но ради горбуньи-серебряной ручки она выслушала и другие имена. И, пристроившись сбоку, потелепалась с компанией. Шишок вновь хотел спровадить цыганку, дескать, иди своей дорогой, но вила неожиданно встала на защиту Горданы. Разве она мешает? Пускай идет, дорога-то общая… А цыганка принялась рассказывать, обращаясь большей частью к Златыгорке, но и на остальных иногда взглядывая.

Она, де, с поезда! Слыхали — американцы пассажирский состав разбомбили, из Салоник ехал! А она на заработки в Грецию ездила… Все пропало, бомба угодила в вагон — и все деньги, все платья, все куртки сгорели! С ней еще подруги ехали — никого не осталось, всех на кусочки разорвало! На мелкие цыганские кусочки! А метили-то в нее! Да. Крылатая ракета метила в нее, в Гордану! Но она перехитрила глупую ракету: как увидела, что та промахнулась, в мост угодила, так прямо на ходу, в чем была, с поезда соскочила — и деру! Только боится она, что этим дело не кончится… Ей бабка — когда она еще пешком под брюхом коня проходила — говорила: придет, дескать, такое время, когда за тобой топор станет гоняться! А топор — по-ихнему томагавк! Они так свою дурацкую ракету назвали! Вот охота и началась! Три месяца, мол, будет летать за тобой топор, разрушит полстраны, а попадет ли в нее, Гордану, нет ли — так и не сказала ведь бабка. Померла.