«Эй ты, грязный мерзавец! Оставь ее в покое!» – едва не крикнул Бригг. Ему хотелось броситься на сержанта, ударить по затылку прикладом и уложить наповал, но он только сказал:

– Она больна, сарж. Местные говорят – у нее лихорадка. Это может быть заразно, сарж.

Любезноу резко обернулся. Он никак не ожидал увидеть их здесь и ужасно разозлился. Еще немного, и он приказал бы обоим убираться – Бригг и Таскер сразу это поняли, но Любезноу взял себя в руки. Повернувшись к девушке спиной, он шагнул к выходу.

– Там могло что-то быть, – с нажимом сказал он. – Она могла прятать под одеялом ружье или еще что-то в этом роде. Желтомазым нельзя доверять, они только и ждут, чтобы нанести тебе удар в спину.

Любезноу начал спускаться по лестнице, но Бригг заметил, что сержанта все еще трясет. За каждую перекладину он цеплялся с такой силой, что суставы его пальцев становились белыми от напряжения. Только оказавшись на твердой земле, Любезноу, казалось, немного пришел в себя. Собрав подчиненных, он быстро повел их прочь из деревни.

Когда отряд снова оказался на ведущей к лагерю тропинке, Бригг заглянул в ствол своей винтовки, все еще забитый трухой, и подумал, как здорово было бы засунуть его в задницу Любезноу – вместе с муравьями и прочим.

Сержант Фред Орган действительно весил не меньше двадцати двух стоунов. Он не мог бегать, не мог прятаться в траве, поэтому его часто оставляли дежурить по лагерю и даже сделали ответственным за солдатское кафе, разместившееся в самой просторной палатке. Над входом в палатку сержант Орган повесил кусок картона, на котором собственной рукой начертал: «Бар Фреда».

«Бар Фреда» открывался поздно вечером, когда на дежурство заступала вторая смена. Тогда в палатке зажигались две керосиновые лампы, битком набитые ночными насекомыми, и оживал прикрученный проволокой к центральному столбу громкоговоритель. Фред всегда включал его на полную мощность, чтобы и люди, и обезьяны в роще за оградой, и все прочие обитатели джунглей могли познакомиться с искусством таких замечательных исполнителей, как сестры Эндрюс.

Солдатские палатки освещались тусклыми, то и дело гаснущими карбидными лампами. Когда сгущались сумерки, они загорались слабым чахоточным светом, а обитатели палаток, пригибаясь, выбирались наружу и спешили через темный остывающий плац в бар к Фреду. Там они усаживались со стаканами пива вокруг установленных на козлах выскобленных столов, и тусклый свет керосиновых ламп падал на их лица, превращая глазницы в темные колодцы, а рты – в глубокие пещеры. Коричневые и красные от солнца руки покоились на гладком дереве. Разговор был громким и грубым. Время от времени кто-нибудь принимался петь.

Любезноу облокотился на край длинного стола прямо напротив Синклера, который пытался вспомнить, как по пятницам ходит восьмичасовой экспресс из Биркенхеда в Юстон и меняет ли он тягу в Рагби.

– В прежние времена, – сказал Любезноу, – здесь, в Сингапуре, была только одна дорога через чертовы джунгли – по трубе водовода. Ты понимаешь, о чем я?… Труба До сих пор цела.

– Да, – кивнул Синклер. Он вспомнил, что экспресс меняет локомотив в Рагби только по субботам.

– Это была очень удобная дорога, – продолжал Любезноу. – Япошки никак не могли взять в толк, как мне удается так быстро пересекать джунгли. Я появлялся у водохранилища, снимал ихнего часового, а через несколько минут был уже на шоссе Букит-Тимах. Им невдомек было, что я взбирался на трубу и бежал по ней что есть духу. Кое-кто до сих пор считает япошек головастыми ребятами, но они ими не были, нет, не были…

Дрисколл сидел на противоположном конце стола, положив на столешницу крепкую ногу в ботинке. Он снова пытался зажмурить свой непокорный глаз, медленно закрывая его одновременно с другим до тех пор, пока масляные лампы не начинали двоиться и расплываться. Когда все вокруг погружалось в темноту, Дрисколл медленно открывал правый глаз, стараясь, чтобы левый оставался закрытым. Это никогда не срабатывало, не сработало и сейчас. В конце концов сержант оставил свое занятие, сделал знак Фреду налить еще пива, а сам стал пристально рассматривать Любезноу, столь не любезного его сердцу.

Любезноу сказал Синклеру:

– Они думали, что я – какой-нибудь призрак. Просто призрак – и все! Что ты на это скажешь? Они сами говорили мне об этом, когда в конце концов изловили и отправили в Чанги. Они думали, что я – призрак!

«Наверное, строительство нового локомотивного депо в Стоунбридже уже закончено, а когда я вернусь домой, новая стрелка в Сент-Панкрасе тоже будет введена в строй, – размышлял Синклер. – На линию выйдут первые мощные дизели. Тогда я смогу сбросить надоевшую форму и сбегать на станцию "Ройял Оук", чтобы поближе рассмотреть тепловозы "Уэстерн" и повидаться с мистером

и миссис Бут».

Как и Синклер, супруги Бут часто приходили на вокзал в Уилдстоне, чтобы увидеть мчащиеся на всех парах лондонские экспрессы. Они даже собирались провести на четвертой платформе Уилдстона весь свой медовый месяц, но несколько недель назад мистер Бут написал Синклеру, что они с женой поссорились. Миссис Бут заявила, что ей надоело проводить каждое воскресенье на железнодорожной развязке в Уилдстон-Мидлэнд, и некоторое время положение оставалось очень серьезным, однако происшедшие недавно перемены явно пошли молодоженам на пользу. Переезд на станцию «Ройял Оук», расположенную на более оживленной ветке, предотвратил крушение их брака.

– …Конечно, – продолжал Любезноу, – когда в Чанги мне сдавливали тисками большие пальцы на ногах, мир вовсе не казался смешным. И так несколько раз! Меня, видишь ли, было очень трудно удержать в лагере. Я ничего не боялся. Выбраться из Чанги для меня было так же просто, как встать утром с постели. Кроме того, я был уверен, что япошки не посмеют меня расстрелять, даже если поймают, потому что тогда восстанут другие пленные. А они могли восстать, потому что в Чанги я был кем-то вроде крайнего, который один отдувается за всех. Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Да, – снова кивнул Синклер.

Приподняв полог, в палатку вошел Бригг. Он взял пиво и сел за один из столиков напротив Любезноу. В заднем кармане у Бригга лежало недописанное письмо к Джоан, которое он не смог закончить, так как карбидка в его палатке начала мучительно мигать и гаснуть. Кроме того, он никак не мог отделаться от мыслей о малайской девушке, с которой Любезноу сорвал одеяло, о ее молодых грудках, а также о Джоан и о Филиппе Раскин. И о Люси, милой Джюси-Люси, которая подарила ему крепкое мужское счастье – бесконечное блаженство, длившееся одну ночь, и несколько мучительных часов, которые он провел в туалете, разглядывая себя в поисках зловещих пустул.

В огромной, похожей на пещеру палатке собралось человек тридцать. Три карточные школы заняли три стола в глубине. Оттуда доносились звонкие шлепки карт по дереву, стоны разочарования и смех. Остальные – солдаты из пенглинского гарнизона и из других мест – сидели обособленными группками, отгороженные друг от друга стеной молчания.