неразрывно связанным с сонмом каких то неопределенных звуков, похожих на голоса, но без слов, без криков, то трепещущих, то протяжных, смешанных, почти ясных сообща в своей массе и непонятных в отдельности. Старик не мог постигнуть, откуда явилась эта жизнь, но она упорно шла издалека, прорывались жалобная песнь, плач, угрюмый говор, хрип, дрожал топот и сочился протяжный, тонкий стон тоски, достигая стен его каморки, громоздясь невообразимыми звуками, и наполняя душу сторожа кошмарным, острым ужасом…

Старик жался к своему углу, готовый зарыться в постель, не зная, как избавиться от надвигавшегося безумия. Он чувствовал, что страшные гости неподалеку, что они ждут его — и, наконец, о Боже! — легкий, гулкий стук…

Стучали в дверь…

Еще и еще… Стуки неслись настойчиво, требовали, от ударов колыхалось и вспыхивало пламя в лампочке и шевелились занавески на окне, словно ужас уже проникал оттуда, вползал со всех сторон… Стуки ударяли, как гром, были беспощадны, и старик сознал, что ему не спастись от них, что он в их власти, и, наконец, безропотно покорился своей участи… Почти машинально, точно приговоренный к смерти, спустился он на пол и побрел к дверям, к засову…

Словно вихрь вторгнулся в сторожку, с треском потухла лампа и почти совсем погасло пламя в печке, как будто притаилось и замерло с испуга… И потемнело все вокруг, потемнело в душе и глазах Варфоломея, и сверхъестественная сила подхватила его и, как воздухом, понесла его в глубь, в самую гущу непостижимого хаоса…

II

Старик очутился среди большого зала анатомического театра, который он в течение 40 лет видел наполненным трупами… Он их в эту минуту также увидел, но в такой обстановке, что даже безумная фантазия человека не может изобразить ее…

В зале не было огня, но было светло, царил свинцовый свет луны, серый, как пар, и безжизненный, как кожа мертвеца. В холодной и сырой атмосфере склепа жило то страшное возбуждение, которое раньше доносилось слабыми откликами до сторожки Варфоломея. И сейчас все эти смешанные, разнохарактерные звуки, несмотря на свою яркость, были лишены реальной силы; крики, стоны, плач, стуки и скрежет отражались в душе сторожа, воспринимались всем существом его, но не достигали, были недоступны его слуху. И в этом был главный ужас и страдания сторожа, который, находясь посреди зала, не видел ни себя, ни своего тела, словно его здесь совершенно не было…

Сначала старик из творившегося вокруг него ничего не улавливал определенного. Здесь вертелись, плавали в воздухе, мешаясь с потоками лунного света, словно играли, туманные фигуры, то блеклые и прозрачные, как медузы, мягкие и гибкие, то плотные, как тени, но с сочными очертаниями контуров и движений. Стройно и легко шныряли костяки среди бродивших мрачно и уныло теней, еще не лишенных мяса и одежды. У иных лишь висели обрывки платья, у других еще держались части былого туалета, словно боровшегося за продление своего существования.

И в то время, как иные уже отошли от тела и истлели, их товарищи, части одного костюма, еще сохранились и даже блестели то пуговицами, то лентой или пряжкой, галуном или манишкой… А другие были еще совсем нарядны, хотя в ветошах, но еще свежих; каждый явился здесь в таком виде, в каком их застала в могилах эта ночь, с комьями земли и глины. На ином сидело в целости все платье, но уже оголялся костяк, другие лишь только вспухшие и набрякшие, еще на первых порах своей могильной жизни, но уже без всякого покрова…

Все сразу узрели старого сторожа и, как буря, закружились вокруг Варфоломея мертвецы и скелеты. Они сплетались, расплывались, разбрасывались и опять припадали и жались к нему, и в холодном ужасе он слышал слова просьбы, требования и угрозы.

— Отдай мое сердце, — полный тоски, умолял один, простирая иссохшие, еще в коже руки, — куда девалось мое сердце? Отдай мне его, отдай…

— Мои мозги, мои мозги, — где они, — жалобно стонал другой, на треснувшей голове которого болталась жидкая шевелюра, — за что вы выковыряли мои мозги…

— Мою ногу, мою ногу! — протискивался к сторожу прыгавший на одной ноге скелет, размахивавший, как хлыстом, своими длинными руками, — не могу я без ноги…

Один просил руку, другой печень, третий всю голову, без которой он неистово метался, вертя выглядывавшим из плеч куском позвоночника, на котором когда-то держался его пропавший череп. Каждый здесь что-нибудь оставил и теперь стремился восстановить себя, привести в порядок и целость.

Варфоломей стоял ни жив, ни мертв, сознавая часть своей вины пред всеми за то, что помогал всегда докторам, фельдшерам и студентам, бесцеремонно кромсавшим здесь свежие трупы. Он раскаивался, что совершенно забывал тогда, что трупы, хотя умершие, но все-таки люди, и так непочтительно и грубо обращался с ними, швырял, точно дрова, бросал куски этих людей в грязные ведра и бочки, мешал все части вместе — кости, кожу, мозги, селезенки, печенки, легкие, сердца и куски черепов, швырял их в одну кучу и туда же отправлял предметы, ничего не имевшие общего с человеком, как то: грязную бумагу, куски старых веревок, тряпки, гвозди, объедки, всякий сор и другую дрянь…

Сторож теперь видел, что столько лет он провозился с этими мертвецами, а не понимал их и злоупотреблял тем обстоятельством, что сила их на том свете далека от него, и потому они не могли протестовать… Оказалось, что он и все с ним ошибались, будто мертвецы не достойны сожаления и внимания, и вся его молодость, сорокалетняя жизнь, проведенная в этом заведении, представилась ему беспрерывным преступлением, жестокостью и безнравственностью. Теперь, очутившись среди тормошивших его со всех сторон, предъявлявших свои права, выходцев с того света, Варфоломей искал слов и поводов оправдаться в эту ужасную минуту страшного суда над ним. Был момент, когда он пытался было пуститься на хитрость и стал молиться в надежде, что покойники сгинут по положению, но расчет его не оправдался. На них его молитва не произвела никакого впечатления и это обстоятельство еще более смутило сторожа, который догадался, что он сделал ошибку, так как молитва, наоборот, покойников только укрепляет, а изводит лишь чертей, ведьм и другую нечистую силу.

Сторож многих узнавал из этой толпы негодующих, протестующих и страдающих покойников, которые еще не успели сбросить с себя телесную оболочку и остаться стройными скелетами. Оно прекрасно припоминал этих несчастных, которых приволакивали сюда со всех концов города, вытаскивали из оврагов, рек, колодцев, снимали