с веревок на чердаках, подымали на улицах днем и ночью, убитых, отравленных и отравившихся, задушенных, умерших от водки, от рук соперников по любви, погибших в участках от побоев, затравленных городской сутолокой и погибших под экипажами богачей, под трамваями, сгоревших на пожарах, — всего не перечтешь и не припомнишь…

Сторож помнил их всех безропотными новичками здесь, жалкими, в крови и грязи, посиневшими и похолодевшими, без права на положение и прерогативы покойников, не требовавших от живых обычной почтительности и строгости. Этот зал лишал всех идиллии смерти, известного романтизма, внешнего эффекта и торжественности, которые так украшают каждого покойника в последние часы его пребывания на поверхности земли среди будущих мертвецов, еще ожидающих в неизвестности своего неизбежного конца и похорон…

Если бы старик мог ожидать что-либо подобное, он никогда не позволил бы себе быть непочтительным с покойниками, но он никак не предполагал еще раз встретиться с ними и в такой страшной обстановке. И Варфоломей терялся в поисках выхода из своего трагического положения. На него производило сильное впечатление это горе покойников, их отчаяние, он рад был бы помочь им, но не знал, как удовлетворить их справедливые претензии и протесты. Его беспокоило то обстоятельство что покойники также его узнали и что их месть и расправа будут основательны и справедливы. Он пугливо вглядывался в происходившую вокруг него яростную оргию мертвецов, в потребности какого-либо сочувствия, намека на помощь.

…Его приводил в отчаяние сравнительно еще молодой скелет старика, еще во многих местах затянутый кожей, которая, как известно, живет дольше, чем мышцы, переживает иногда и волосы и ногти. Длинная белая борода его еще крепко держалась на оскаленном подбородке с крепкими, большими и кривыми зубами. Он был низкорослый, но коренастый, хотя нескладный, с чрезмерно длинными руками и короткими ногами дугой и огромными, как лопаты, ступнями.

Он был неимоверно страшен Варфоломею.

— Все взяли, выпотрошили, — вопил он бешено перед самым лицом сторожа, — как ты смел, гад, так поступать с ними? Взгляни на себя, какое ты ничтожество, и ты решился касаться наших тел, распоряжаться нашими останками, издеваться над страдальцами, которые ушли из мира потому, что он оказался недостойным их. Как ты осмелился допустить, чтобы нас калечили, отнимали последнее наше достояние… Мало того, что вы довели нас своей суровостью и бессердечием до гибели и смерти, в заключение вы еще уничтожаете нас во имя каких-то гуманных целей. Какое нам дело до здоровья людей, они для нас не хотели ничем жертвовать, с какой стати мы должны им отдавать даже свои трупы. На что нам человечество, пусть умирают, как мы умирали, а не создают свое счастье за наш счет! Все равно подохнете все, одна дорога, и нечего вам злоупотреблять тем, что мы протянули ноги не в постелях, а попали сюда. Пред Богом все равны, вот увидишь!

У него дрожали все кости от возмущения, а сторож виновато молчал, готовый броситься на колени и взмолиться о пощаде и прощении.

Ему теперь было страшнее умирать, чем когда-либо, и он порицал себя за то, что до сих пор не думал о времени, когда ему придется встретиться на том свете со всеми, с кем он имел общение… Но наряду с сознанием своей несправедливости, старик вспомнил, что он обращался не со всеми одинаково, что у него среди покойников были свои симпатии и любимцы, к которым он относился внимательно и ласково. Правда, таких было немного, но теперь, во время свалившегося на него несчастья, он вспомнил о трупах, которые должны бы питать к нему благодарность и помочь ему своим заступничеством, добрым словом, чтобы облегчить его участь и положение…

Но не успел он упрекнуть мертвых в неблагодарности, как искра радости и надежды блеснула в его душе. Сквозь гущу покойников пробирались, держась за руку, два трупа, которых сторож хорошо помнил.

Их привезли в прекрасный апрельский день, когда даже в этот зал пробились золотые лучи весеннего солнца. Варфоломей не знал, умерли ли они вместе, были ли они даже знакомы в жизни друг с другом, но в их красоте, молодости и характере их трупов было что-то общее. Какая-то однородная печаль, залегшая на их лицах, сближала их, давала нечто цельное, крайне трогательное и прекрасное сочетание. Варфоломей не знал, что заставило их умереть в такой сладкий, весенний, искрящийся светом, полный благоухания и радости день, который можно было бы сравнить с их юностью, чистотой и красотой, но у девушки на губах запекся с кровавой пеной яд, а у юноши в груди алела рана, маленькая и страшная…

Варфоломей, глядя теперь на них, вспомнил впечатление, произведенное ими тогда на него, неожиданное свое волнение и охватившую его непонятную печаль. Он подчинился какому-то уважению к этим мертвецам и потребности выделить их из общей кучи покойников. Он почти приревновал их к врачам и студентам, готовым обнажить их и приступить с пилами и ланцетами. И, не понимая, но чувствуя себя, Варфоломей скрыл их трупы и употребил все свои связи и влияние, чтобы похоронить их нетронутыми и в хорошо сколоченных гробах.

И теперь словно родных встретил в них старик и крайне обрадовался приветливости, с которой они приблизились к нему.

Старик сразу почувствовал себя облегченным, ставшим под их защиту.

— Ах, Варфоломей, — обратился с нежным и добрым упреком к старику юноша, — зачем ты пощадил нас, пожалел, как нам тяжело от этого, как тяжело…

Как ни было сложно и отчаянно положение сторожа, но он не мог сдержать своего изумления. Девушка же перехватила речь своего соседа и продолжала:

— Мы всю жизнь свою посвятили судьбе несчастных, обиженных и обездоленных, боролись и страдали за них и ушли от непосильной тягости жизни, уступили злым и сильным людям. И ты лишил нас последнего счастья на земле, разделить участь товарищей наших, чтобы хоть своей смертью принести какую-либо пользу людям…

— Ах, Варфоломей, — начал снова юноша, — благодаря тебе мы теперь чужие здесь, они считают нас гордыми, подозревают, что мы пользовались здесь протекцией, нас боятся, остерегаются. Ах, что ты наделал, Варфоломей…

Совсем растерялся старик… Не полагал он никогда, что будет раскаиваться в своем добром поступке… Он порывался убедить своих молодых друзей, что все эти покойники им просто завидуют и что они были бы очень рады, если бы их оставили целыми с мозгами, сердцем и т. д., что они страдают не по своему желанию и потому чуждаются, не понимают тех, кто по доброй воле обрекает себя на страдания во имя ближнего. Но не успел он и