Голова пройдет, уверяю я, после первого же удачного улова. Надо только вернуться к работе.

Отец из-под руки смотрит на «мерседес», машина так и блестит на солнце.

Предприятию необходимо руководство, напоминаю я.

Устал я, говорит отец и возвращается к лестнице.

Шеф предприятия никогда не устает и не прекращает работать, говорю я.

Всякий когда-нибудь устает, отвечает отец, опускается на ступеньку и подпирает голову руками. И теперь мне приходится его трясти. И орать ему, что он предприниматель. Да что он вообще себе думает! Ему ли не знать, что для предприятия необходимо собраться, взять себя в руки, что предприятие требует жертв, в том числе и от него. Но отец молчит, и только голова его падает на колени, когда я хватаю его за руку. А когда я его слегка толкаю, он заваливается на перила, хватается за одну из распорок, повисает на ней обеими руками, а на меня не смотрит, пол в коридоре ему больше интересен, он разглядывает каждую трещинку. Как ему не стыдно, бросаю я и выхожу во двор, черт знает что делать с этим «мерседесом», будь он неладен! Опять колеса спускают! Я в сердцах пинаю ногой колесо. Да катись все к черту! Мне приходится щуриться и вытирать глаза рукавом, потому что солнце так яростно отражается в стеклах «мерседеса», что глазам больно, и слезы выступают, прям расплачусь сейчас.

И вот настала зима. В одну ночь. Озеро за домом покрылось бирюзовым сверкающим льдом, хоть сейчас на коньки. Пластиковые контейнеры примерзли и не двигаются, сколько бы Берти их ни тряс. В моей шубе я укутана до самого носа. Листья не успели облететь с деревьев и теперь заледенели, и деревья стоят в ледяных уборах. Берти носит одну перчатку без пальцев, куртку и материну шубу, которую отец ей привез как-то из одного пустого дома в долине. Берти спотыкается, путаясь в полах длинной шубы, да и вообще он катается по двору, как елочный шар, так что даже нос в снегу.

Я сама напрягаю все мускулы и стараюсь особенно не высовываться, чтобы меня не нашел ледяной ветер. Долина наша вся побелела, только жнивье чернеет. А небо очень синее и огромное, солнце маленькое, и на него можно смотреть, не щурясь. Я слышу собственное дыхание, оно отдается у меня в голове. И я вот думаю: зима подкралась незаметно, подлость какая! А еще думаю, что зима эта нас совсем не знает, она сама по себе, просто пришла и не имеет к нам никакого отношения.

По ночам мы укладываем наши матрасы в кухне вокруг печки. Мать рассказывает, как они жили еще до того, как они с отцом поженились. Тогда, говорит она, зимы не было, только дождь шел, так что нам повезло. Ваш отец любил кататься на санках, так что мы забирались на самые высокие горы Шварцвальда.

Правда? Берти, не верит. Но отец уже спит. Берти дрожит под своим одеялом, стуча зубами. Так ему легче уснуть, он говорит. Мать говорит, нельзя надевать носки, если спишь в спальном мешке, иначе утром отвалятся пальцы на ногах. Как здорово пахнет печным маслом, как уютно шумит и трещит в печке. Скажи спасибо, что шумит и трещит, пусть даже ты от холода не можешь уснуть, хотя твой спальник придвинут вплотную к печи.

Ты спишь, спрашиваю я мать.

Сплю, отвечает она, и ты спи.

Наутро мне и матери объявляют на любой заправке одно и то же: жидкое топливо для печи как раз в этом году сильно подорожало. Не знаю, что нам теперь делать, сокрушается мать.

Идем в деревню и побираемся у соседей: не одолжит ли кто-нибудь немного топлива. Соседи отвечают одно и то же: мол, у них нет, но вот у тех соседей, у них-то найдется. Но и у тех, других, соседей тоже ничего не найдется. И когда мать просит в Шёнау в «Эдеке» продать в долг, записать на наш счет, а «звонкую монету» мы принесем позже, ей отвечают, что вот это вот «запишите на мой счет» никак не работает, так что нет, в долг никак. В итоге мать в сердцах пинает полку с какими-то решетками, и они с грохотом разлетаются по всему магазину, а мать и не думает извиняться, когда по полу катятся огурцы, она просто выходит вон.

Я могла бы по дороге домой спросить мать, помнит ли она еще человека из Большого города. Я могла бы передать ей привет от него. Но с другой стороны, ей ни к чему вспоминать об этом мужчине и о его дружбе, потому что отца каждый день надо кормить супом, а матери необходимо шепотом поговорить с ним в его кровати, чтобы его головные боли отступили. Так что мы молча едем дальше, и мать смотрит только на дорогу.

На другое утро я одна спускаюсь в долину Визенталь, выбираясь из глубоких сугробов по обочинам дороги, опираясь на суковатую палку. Я продвигаюсь вдоль ручья и мимо пустой фабрики «Фрей и Сыновья» на окраину Шёнау, где находится «Рай». Я только осмотрюсь, говорю я замасленному человеку на проходной. Я иду по проходу между стиральными машинами позади ангара.

«Золтар» был цыганом, странствовал в кибитке, короли одаривали его дорогими перстнями и ожерельями, а он предсказывал несчастья и даже смерть, его боялись, а он единственный не подчинился механизмам рынка. «Золтар», чего он только не знает в своей великой мудрости. Один взгляд в стеклянный шар – и ему ведомы вселенские мысли. Ему ведомо бессмертие. Он существует в стеклянном кубе с золотыми звездами над головой. Но «Золтар» – он слуга, он отвечает на вопросы и берет за это «звонкую монету», для этого у него есть специальный проем.

Вот тебе, «Золтар», от меня монетка. За нее ты мне ответишь на мой вопрос. Великий момент, сейчас «Золтар» поделится со мной своей вековой мудростью, со мной, Липой, бывшей предпринимательницей. Мгновение, и вот она, монетка, катится в недра танталовой пирамиды куда-то под землю, гудение, гул, и монета, наконец, со стальным скрежетом добирается где-то там глубоко до источника мудрости. Один момент «Золтар» не сводит с меня цепких глаз. И тогда я задаю мой вопрос: Что теперь делать?

Внутри меня как будто подбрасывает, и я уже ощущаю, как стеклянная кабина «Золтара» получает сигнал из глубины веков, опять стальной грохот, стеклянный куб содрогается, вот сейчас «Золтар» вздрогнет, зажмурится, с огромным напряжением откроет глаза, направит на меня умный взгляд, глубоко вздохнет и, наконец, откроет мне мое будущее. И я, Липа, бывшая Ассистентка, готова услышать его ответ.

Но «Золтар» не вздрагивает, и кабина больше не трясется. Светильники у него за спиной гаснут. «Золтар» остается с закрытыми глазами, даже не приоткрывает их. И не реагирует, когда я стучу в стекло, толкаю кабину, напираю на нее плечом. Великое молчание царит в «Раю». «Золтар» сидит недвижно в своей цыганской палатке из стекла, и если прежде он верно служил королям и предпринимателям, то теперь молчит, как будто уснул. Великая усталость лежит на перекрестке двух коридоров – из холодильников и духовок № Икс-2, двух аллей из всевозможных внутренностей кухонных приборов. Обманул меня «Золтар», украл мою монетку.

Дурной был выбор – длинноносый Тимо, и в доказательство у меня теперь болит живот. И кровь опять идет, так что сердце у меня по-прежнему чувствительное и уязвимое, и открыто для уж-не-знаю-кого-то-там. Поэтому я снова распаковала рюкзак с моими ожиданиями и приготовлениями, поживем – увидим, а живы будем – не помрем.