Борис Ильич махнул рукой.

– Так в том-то и дело, что нет! Уперлись, как бараны: здесь наши деды рождались и умирали, здесь наша молодость прошла, и все такое.

Антон с трудом сдержал желание удивленно посмотреть на Бориса Ильича. Что значит «не продали»? Что значит «уперлись, как бараны»? По документам ясно видно, что участок переоформлен на Ефимову. Ладно. Сделаем вид, что все нормально.

– А у них что, общие деды? – едва заметно улыбнувшись, спросил Сташис.

– Ну да, ну да, – задорно расхохотался Борис Ильич. – Это я махнул, могу и преувеличить, со мной бывает. Для красного словца, сам понимаешь, не по злому умыслу. А ты молодец, услышал. Меня жена всю жизнь пилит за красноречие. Пашкины это предки здесь жили, и детство его здесь прошло у меня на глазах, соседи ж как-никак. Не удалось мне им мозги вправить, никак не соглашались продавать. Уж Инна Викторовна и цену поднимала, – ни в какую. Даже ко мне приходила, целую сумку дорогих продуктов и выпивки принесла, просила подействовать на них, видно, ей сказали, что я с Пашкой Маклыгиным сто лет знаком.

– И как? Поговорили?

– А как же! – радостно кивнул Борис Ильич. – Только Пашка и меня не послушал. Короче, сглупили они.

– Я не понял, почему сглупили? Ведь в конце концов участок же продали Ефимовой. То есть согласились.

Борис Ильич поставил густые брови домиком и с укором посмотрел на Антона.

– Да ты что, парень? У них совсем ни копейки лишней не было, чтобы после пожара дом восстанавливать.

Вот тебе и здрасте! Это еще что за новости? Про пожар почему-то вообще речи не было, во всяком случае, в материалах ребят из подразделения по борьбе с экономическими преступлениями.

– После какого пожара?

– А ты не знаешь разве? – неодобрительно прищурился Борис Ильич. – Тоже мне, полиция называется, ничего вы не знаете! Пожар у них был. Дом-то старый, проводка хилая, Пашка хоть и вырос здесь, но безрукий совсем, только головой работать может, доктор наук, а ни полку прибить, ни проводку починить, ничего не умеет. Замкнуло где-то что-то – и все сгорело в момент. Девушка там погибла, родственница их какая-то дальняя, в Москву приехала поступать в институт, а у них квартира-то в Москве маленькая, девчонке заниматься надо, а ее и устроить негде, вот они ее сюда и определили, чтобы к экзаменам готовилась. Жалко ее, что и говорить… Ну вот, дом сгорел дотла, строиться не на что, и Пашка уже сам к Инне Викторовне на поклон пошел. А я ему говорил: надо было сразу соглашаться, когда она большие деньги предлагала, сейчас вот ты к ней пойдешь, а она тебе шиш с маслом покажет, больше червонца за твои угодья не даст. Но не угадал.

– В каком смысле?

– Я же тебе говорил: Инна Викторовна баба правильная была, никого не обманывала, все по-честному. Цену практически не снизила, чуть-чуть только, по сравнению с тем, что предлагала вначале. Так что Валька с Пашкой свою квартиру в Москве продали, эти деньги добавили и теперь живут в человеческих условиях, от центра, правда, далеко, зато метраж хороший, внучку ждут или внука, как получится. Дочка у них уже беременная.

Антон взял у Бориса Ильича московские координаты Маклыгиных. Грех, конечно, так говорить об убитой, но повезло ей: вовремя дом-то сгорел. Правда, девушка погибла… Так что одно из трех: или действительно проводка, или кто-то хотел убить конкретно эту девушку, или мадам Ефимова организовала поджог, не зная о том, что в доме кто-то есть. Итак, что надо делать? Первое: проверить материалы по пожару, посмотреть пожаро-техническую экспертизу, поговорить с теми, кто этим занимался. Второе: собрать информацию про девушку, если, конечно, этого еще раньше не сделали. Должны были, по идее, возбудиться или хотя бы доследственную проверку версии об убийстве девушки провести. Должны были. Но сделали ли? Вот вопрос.

Антон посмотрел на часы: времени достаточно, чтобы подтянуть самые «горящие» хвосты по остальным делам и с завтрашнего дня плотно подключиться к убийству тренера. Нехорошо получается: он же сам выступил с инициативой организовать перевод Ромчика Дзюбы из округа на Петровку, убеждал Кузьмича, что Ромка, несмотря на молодость, очень толковый и справится с работой, а теперь выходит, что бросил парня без поддержки. Если Дзюба накосячит, то Кузьмич спросит с него, старшего опера Антона Сташиса, дескать, твой протеже – ты и отвечай. Так что надо постараться за сегодняшний день сделать как можно больше и завтра уже заниматься Болтенковым и прочими фигурантами из мира фигурного катания.

Он еще раз посмотрел на часы и позвонил Эльвире, няне своих детей.

– Как там дела у нас? Все в порядке?

Разумеется, все было в полном порядке, как и всегда.

– До которого часа вы сможете меня подождать?

– Я сегодня никуда не тороплюсь, – ответила няня, – могу остаться ночевать, если нужно.

Отлично! Второй звонок – Лизе:

– Я освобожусь часов в девять вечера. Ты как?

– Приедешь? – с надеждой спросила девушка.

– Приеду, – пообещал Антон.

Ему не нравилось, что она просила называть себя Лизой, Антону куда милее было мягкое переливчатое «Лиля» – имя, которым она представилась при знакомстве полгода назад. Но уже на первом свидании она строго попросила Лилей ее больше никогда не называть. Только Лизой. Антон нехотя подчинился, хотя причин такой просьбы не понимал. Он вообще многого не понимал в этой красивой девушке, с которой ему так нравилось спать, но на которой он почему-то совершенно не хотел жениться.

* * *

Весь лист плотной рисовальной бумаги уже покрыт бесформенными пятнами масляной пастели, осталось нанести последнее. Он задумался: какой цвет выбрать? Для этой картины он в качестве основного придумал резкое сочетание глубокого изумрудно-зеленого с холодным бледно-розовым, а дополнительными цветами для пятен меньшего размера хотел бы сделать что-то мягкое, нежное, чтобы передать свое сегодняшнее настроение. Глубокий зеленый – цвет депрессии, холодный розовый – равнодушия, но ведь жизнь не состоит только из собственного горя и равнодушия к нему со стороны людей, в ней есть пусть маленькие, пусть случайные и короткие, но мгновения тепла, понимания, сопереживания. Жизнь не черно-белая, она многоцветная, в этом художник был убежден твердо.

Поколдовав над сочетанием желтого и красного, он добился, в конце концов, нежного теплого оттенка и покрыл пастелью последний незакрашенный участок бумаги. Бросил взгляд на выполненный карандашом эскиз – да, все правильно, именно в этом месте на готовой работе будет находиться нижний «полураспустившийся» цветок. Именно нижний, а не верхний, как символ оживающей надежды в тот момент, когда все, казалось бы, ушло на самое дно. Всегда можно упасть. Но и подняться тоже можно всегда. Слаб не тот, кто споткнулся, а тот, кто не нашел в себе сил встать и идти дальше.

Вот теперь лист полностью покрыт разноцветными пятнами масляной пастели. Художник развел в небольшом количестве воды черную акриловую краску, проследил, чтобы она не оказалась слишком жидкой, и полностью закрасил ею масляную пастель. Дал краске подсохнуть и взялся за отвертку, процарапывая линии, завитки, петли… Отвертка снимала слой черного акрила и открывала нижний пастельный слой, из-за чего все линии и фигуры получались переливчато-многоцветными.