И не грязью, не гниением, нет, там витал знакомый дух самогона!

— Эй-эй-эй, — черт-громила выставил волосатую руку. — Ты куда намылилась, а?

— А я, — стремительно начала шарить по карманам в поисках платка, — я староста общежития, вот. Что у вас там?

Черт проследил за моими манипуляциями, хмыкнул, когда я на груди платок искала, осклабился, когда и там ничего не нашла, и по-доброму так, по-мужски сказал:

— Летела бы ты отсюда, швабра тупоголовая, пока я тебе твою леталку знаешь куда не впихнул?

Я остолбенела.

Черт продолжил:

— Староста, не староста, мне по… Усекла?

Не усекла. Смотрела на черта подергивающимися от нервного тика глазами.

— И чего клипаешь? — все так же протяжно, по-доброму пробасил он. — Давай-давай, молнией отседова. Скажешь Прыгачесу, что все, мол, замечтательно, лучше и не придумаешь, бумажонку подпишешь и вали в башню свою, острошляпая…

— Бумажонку? — переспросила я, перестав даже кривиться от вони.

— Бумажонку, — повторил черт. — Разрешительную бумажонку на поселение. Подпишешь да главному домовому передашь. Ты же не хочешь несчастный случай, да?

Из всего этого я поняла главное — тут примерно как у нас, ответственность за общежитие ложится на старосту, он с домовыми договаривается, те и пускают на постой. А коли договора, скрепленного подписью, нет, а новый староста есть… Ну, вообще, в таких случаях договариваются обычно, срок там испытательный и все дела, но тут уж как-то махровым цветом зацвела моя расовая к чертям нетерпимость, и следующее, что узрел здоровущий черт, была моя во все зубы улыбка, после которой я сообщила громиле рогатому:

— Побреешься!

— Что? — осип он от неожиданности.

Даже не собираясь ему отвечать, я скомандовала:

— Метла, к главному домовому меня!

И метла как сорвется, а позади рык: «Хватай ведьму!» Но нас уже было не остановить — моя метлючая вредина, выбив стекло, вынесла меня прочь из чертового общежития, а то, что я в полете опять приняла позу «баран на вертеле», это вообще ничего не значит. Зато мы летели, летели, летели вверх, а потом резко вниз, промчались между деревьями, подлетели к огромному дубу, и метла, зависнув, трижды постучала по стволу.

— Да-да, — апатично раздалось из дерева, — знаю-знаю, новый староста чертового общежития, там все здоровски, просто-таки эльфы с досады плюются, да. Бумажонку-то мне киньте, потом подберу, ага.

Вот черти, домовых, и тех достали, а!

— Да, это я, Григорьева, — пытаясь хоть как-то на метлу вскарабкаться, сообщила домовому. — А там все плохо, эльфы — те вообще бы на суку после такого повесились, и они это — самогон же гонят прямо в общежитии!

В стволе дерева стало как-то очень напряженно тихо, потом открылась дверь, показались ноги в красных сафьяновых сапожках.

— Фу, срамота, — высказались не ноги. — Чай, только на метлу села?

— Ага, — отозвалась я, предпринимая титанические усилия, чтобы не свалиться.

— Ну, стало быть, залетай, Григорьева, — смилостивился домовой.

— Станислава я, — выдохнула, когда метла осторожно влетела.

— Стаська, стало быть, — решил домовой. — А я Никодим. Водку будешь?

Тут я попросту разжала пальцы и бухнулась на пол. Благо, падать было не высоко. И уже там, лежа на теплом древесном полу и разглядывая аккуратное жилище, выдохнула:

— Буду. Чай малиновый. Есть?

— Есть, как не быть, — усмехнулся домовой.

У Никодима мне очень-очень понравилось. Три круглых окошка давали много света, сам дом был очень теплый, атмосфера дружелюбная, столик светлого дерева, а на столе книга… из серии про «Как…», в смысле это была «Как приструнить чертей».

— Да давить их, гадов, надо! — в сердцах выдохнула я.

И с этого момента между мной и старшим домовым установилось абсолютное взаимопонимание.

Спустя час, три чашки чаю для меня и пяти стаканов водки для него дядь Никодим учил меня жизни:

— С подарками ходить начнут — гони!

Я понятливо кивнула, да что там кивнула — я записывала. Для чего мы выдернули из книги несколько листов, а домовой мне от щедрот душевных цельный огрызок карандаша выдал.

— Угрожать станут — не слухай, — продолжал дядь Никодим. — Ты вот что обмозгуй, Стасенька, на территории университета меж студентами драки да побоища ни-ни. Записувай.

«Драки ни-ни», — послушно записала я.

— А вот коли порядки наведут, тады и подписувай… на денек, стало быть.

«На денек можно» — торопливо записала, и мы с домовым похихикали, подленько и гаденько очень.

Ибо чертей ждали суровые времена.

— И сколько так чертей мурыжить можно? — поинтересовалась я.

— Неограниченное количество предписаний, — обрадовал меня дядь Никодим.

Мы, стало быть, собирались вновь подленько похихикать, но тут в дом постучали. Не в двери там, не в окно, а в дом. Отчего дом весь задрожал.

— Входи уж, — отозвался домовой.

И в комнату вползла голова нечта — огромная, темная, двенадцать глаз мигнули красным, и она, голова, вопросила:

— Договор?!

— Нема договора, — хихикнул дядь Никодим.

— Черти! — взревело вновь чудище.

— Действуй согласно инструкции, — весело посоветовал домовой.

— Понял, — еще один рык.

И чудище убралось из домика.

— Ну, за успех! — провозгласил домовой.

Мы чокнулись, я чашкой с чаем, он кружкой с самогоном, и выпили.

— А что, дядь Никодим, давно ли вы в УВМ служите? — спросила я.

Домовой ухнул, закусил огурчиком соленым, после подпер щеку кулаком, взгляд его затуманился, и начался рассказ:

— О ту пору, как молод был, жил я в деревеньке Утятино, домик мне выделили знатный, ведьминский, и, стало быть, зажили мы с Ульяной Никиморовной душа в душу. Она на ночь на облет владений своих, я ей и приберу, и с котом Борькой дров натаскаю, и тесто замешу, и пирогов напеку румяных. А она вернется, раскрасневшаяся с мороза, румяная, что яблочко наливное, улыбнется белозубо да и впорхнет в избушку-то, а у нас уж и пироги, и самовар. И сидим, до рассвета чаи распиваем, о жизни да о делах разговоры всякия…

Он вдруг умолк. А я жадно спросила:

— Дальше? Дальше-то что было, а?

— Дальше, — дядь Никодим тяжело вздохнул. — А дальше, Стаська, случилось горе-горюшко — заехал в деревеньку нашу боевой маг.

— Ой, — вскрикнула я.

— То-то и оно, что «ой», — домовой сник. — Закружилось у них, завертелось, не вернулась под утро моя Ульяна, токмо к закату пришла… Глазки-то шальные, на щеках румянец, да не с морозу, коса расплетенная, губы, губы-то пунцовые и улыбка така, что не сходит. И, стало быть, заговоришь с ней, а сидит, в одну точку глядит, словно в неведомое, да улыбается.