мной на рынке, подхватил освободившуюся ручку носилок и взвалил себе на плечо.

Дальнейшее я запомнила совсем плохо. Кажется, он меня о чем-то спрашивал. Потом, непонятно откуда, появилась Верса. Та самая соседка, которая принесла яйца. Она подхватила меня под руку и, что-то бормоча, тащила вперед. Потом я очнулась уже дома, тело Нерги было положено прямо во дворе и на лице распахнули ткань. Парень куда-то исчез и я чувствовала себя неуютно.

Приходили соседи, многие из них зачем-то приносили продукты – самые разные и складывали их в комнате, на столе. Мне говорили какие-то слова утешения, гладили по рукам, я тупо кивала, соглашаясь со всеми.

Ближе к вечеру парень вернулся вместе с той женщиной, своей матерью. К этому времени я потихоньку начала осознавать происходящее. Поток соседей почти иссяк, я сидела прямо на земле, возле закутанного тела, женщина ушла в дом, а парень, заглянув мне в глаза, сказал:

-- Меня зовут Андрей Петрович Иванов, – и, уловив мой удивленный взгляд, продолжил: – Точнее звали, в той жизни. А здесь меня зовут Оскар.

Казалось, что перед глазами лопнула какая-то странная пленка, которая отгораживала меня от мира. До меня стало доходить, что мы разговариваем на русском, что он, похоже, такой же попаданец, как и я, и он мне помогает. Я машинально кивнула головой и спросила:

-- Ты там тоже умер?

-- Да. Ты давно здесь?

-- Чуть больше двух недель.

-- Эта женщина – он кивнул на тело Нерги – твоя мать? В смысле, я хотел спросить мать того тела, в котором ты сейчас?

Я кивнула головой и спросила:

-- Тебе не кажется, что степень бреда в нашем разговоре просто зашкаливает?

Он как-то равнодушно пожал плечами, помолчал и ответил:

-- Какая разница, что мне кажется? Важно то, что мы здесь, в этих телах, и нужно как-то жить дальше.

Разговор не слишком клеился, и еще около часа мы сидели около тела Нерги. К сумеркам вернулись носильщики и собрались соседи, всего человек пятнадцать. Носилки с Нергой понесли, и Оскар молча шел рядом со мной сразу за мужчинами, провожая Нергу в последний путь.

Мы спускались вниз, все ближе и ближе к морю, проходя узкими улочками, и хвост из соседей молчаливо тянулся за нами.

Шли мы довольно долго и не совсем прямо к морю, а сильно забирая куда-то в сторону, ближе к горам. Немного поднялись вверх и вышли на небольшой и не слишком высокий утес, клинком выдающийся в море.

Было уже совсем темно, но тропинка, по которой мы шли, превратилась в мощеную дорогу пошире, и каждые несколько метров по обочинам горели факелы, скудно освещая путь. На самом краю мыса стоял крошечный высокий домик-часовня. Или маленький храм, кто знает, что было верным в этом мире.

Я догадалась о том, что это часовня только по тому, что навстречу нам вышел мужчина в сопровождении подростка. Оба они были одеты в длинные хламиды, подросток держал в высоко поднятой руке яркий факел. У каждого из встречающих на груди поблескивал медальон размером с ладонь. Серебристый у мужчины, с изображением то ли корявой звезды, то ли какого-то узора и медный, поменьше размером – у подростка.

Все замерли, носилки положили на землю, и носильщики ушли куда-то за спины соседей.

Жрец или священник довольно равнодушно начал начитывать заупокойную молитву, соседи периодически делали возле рта странный жест – две линии вниз, одна поперек, как будто запечатывали себе рты решеткой. Переглянувшись, мы с Оскаром стали повторять.

Действо продолжалось совсем недолго. Минут через десять священник замолчал, носильщики вернулись и, оставив деревянные носилки на земле, ловко подхватили тело Нерги и просто бросили его с обрыва.

-- Она ушла в царство Молчащих! – торжественно провозгласил жрец и вопросительно глянул на Оскара. Тот протянул ему маленький серебристый прямоугольничек-монету, жрец довольно кивнул, повернулся к нам спиной и скрылся в своем убежище-часовне.

Оскар платил носильщикам, что-то вполголоса говорил соседям, а я, потрясенная какой-то дикой простотой и примитивность похоронного обряда, молча стояла у каменного барьера, ограждавшего площадку, и тупо смотрела в воду, слабо освещенную лунным светом. Там, внизу, ходили бурунами небольшие волны и казалось, что темная вода шевелится.

Только сейчас до меня дошло, что единственный человек в этом мире, который любил меня и заботился обо мне, ушел. Слезы хлынули сами собой и я, подвывая, просто села на землю.

Теплая рука легла мне на плечо, немного развернула тело и дала возможность уткнуться в тяжелое мужское плечо.

Оскар молчал, давая мне отрыдаться, за что я была ему благодарна…

В самом конце похоронной процессии, состоящей из соседей и четверых носильщиков, мы вернулись к дому, где прямо на земле был раскинут длинный кусок ткани, на котором стояла поминальная трапеза.

Мать Оскара, имени которой я так еще и не знала, собрала, похоже, всю посуду в доме. Возможно, что-то принесли и соседи. Разрезанный на добротные куски каравай белого хлеба лежал в самом центре «стола». Несколько тарелок с обычной «черняшкой», порезанная копченая курица, тарелки с овощной нарезкой, прозрачные ломтики копченого сала и огромное блюдо жареной рыбы.

Люди молча рассаживались вокруг еды, брали по куску каравая и каждый говорил:

-- Пусть Молчащие будут к ней милостивы! – и добавлял от себя что-то вроде: «Добрая была женщина и работящая», «Хорошая была соседка», «Никогда Нерга в помощи не отказывала».

Мать Оскара ходила за спинами сидящих и наливала из большого кувшина в подставленную чашку немного какого-то напитка, резко пахнущего сивухой.

Пили только один раз, да и вся трапеза продолжалась недолго. Насытившись, каждый вставал, повторял тот самый странный жест возле губ и молча уходил. Разговоров за «столом» вообще почти не было.

Когда соседи разошлись, мать Оскара, которая ни на минуту не присела во время трапезы, так же молча помогла мне собрать посуду.

-- Мама, сядь-ка, передохни. Я сам помою, – Оскар, провожавший последних поминальщиков, отобрал у нее корзину с грязной посудой. Женщина пробовала слабо возражать, но он решительно усадил нас на моей кровати, сунул матери в руки ломоть хлеба и кусок жареной рыбы и скомандовал: -- Поешь пока.

Я тупо смотрела в земляной пол и понимала, что сейчас он домоет посуду и они уйдут, а я останусь в этом неприглядном доме, который так и не стал мне родным. Странное чувство пустоты затягивало меня…

Домыв кучу тарелок, Оскар оставил их сохнуть на столе, вынес грязную воду и, вздохнув, сказал:

-- Ну