Наверху я обнаружила только холод и расчет «благоразумных» «обычных» людей, которые не способны действовать или мыслить неординарно и общение с которыми вызывало у меня лишь тошноту, стыд и отвращение».

Впрочем, в тот момент Эва все-таки не осталась без финансовой поддержки и без помощи – достаточно много людей рисковали потерять все, потеряв Перона. Говорят, убегая в Трес Бокас, она и Перон захватили с собой пятьдесят тысяч долларов наличными; разумеется, они не могли уехать с пустыми карманами, и, если это так, деньги хранились у Эвы, потому что Перон не стал бы брать их с собой в тюрьму. Точно известно лишь то, что из тех десяти миллионов долларов, которые были собраны для жертв землетрясения в Сан-Хуане за полтора года до означенных событий, шесть миллионов уже растворились. Говорили, что они ушли на сирот, но из нескольких сотен детей, потерявших родителей и дом, помощь получил только сто тридцать один ребенок. Даже при самых щедрых вспоможениях, к которым Эва, по собственным ее словам, имела склонность, невозможно, чтобы шесть миллионов долларов были потрачены на сотню маленьких детишек, а поскольку с тех самых пор Эва и Перон зажили так, словно получили во владение сказочный золотой черепок, неудивительно, что их так часто обвиняли в воровстве.

Среди тысячи других историй имеется и рассказ о том, что Эва, вскоре после того как был основан фонд помощи пострадавшим, вернувшись вечером домой, обнаружила шикарную горностаевую шубу, лежащую поперек кровати.

– О! – воскликнула она в восторге. – Какой святой принес мне это?

Перон высунулся из-за занавески, за которой прятался, чтобы насладиться ее удивлением, и ответил с самодовольной улыбкой:

– Сан Хуан![15]

Но откуда бы ни взялись эти деньги, Эва сейчас не скупилась тратить их, так же как и свои силы. Можно себе представить, какие золотые горы она сулила всякому, кто способен был ей помочь, и каким презрением зачастую встречались эти обещания. Но кое-кому из ее обидчиков пришлось потом пожалеть о своей недальновидности. Ее жестокая месть Хуану Брамулья, чуть ли не единственному способному и честному человеку времен пероновского режима, напоминала о тех днях, когда он не торопился вытаскивать Перона из тюрьмы; впрочем, Брамулья продержался на своем посту дольше, чем Киприано Рейес, который так активно и с такой энергией хлопотал за Перона, а тремя годами позже оказался за решеткой.

Киприано Рейес, вероятно, более, чем кто-либо другой, причастен к освобождению Перона. Будучи лидером профсоюзного движения, он поднял профсоюз рабочих консервной промышленности в трущобах к югу от Риачуело, и толпа замызганных и взбудораженных парней ворвалась в южные доки города. Как глава Секретариата труда, Перон поддерживал забастовку «консервщиков», а двое из них стали его близкими друзьями. Одним был Рейес, который частенько наведывался в квартиру на Калье Посадас. Теперь именно он помогал Эве подготовить демонстрацию рабочих.

К 16 октября группы рабочих стали наводнять город. Оппозиционеры утверждали, что эти головорезы на самом деле никакие не рабочие: объединенные профсоюзы – Генеральная конфедерация трудящихся – пока не поднимались на поддержку Перона; «консервщики» были людьми жестокими и неорганизованными, но есть основания полагать, что и многие нормальные труженики, обязанные Перону повышением зарплаты, искренне хотели поддержать его. Буйные толпы двигались вдоль узких улиц с криками: «Viva Peron!» – пока полицейские, не понимая, какой оборот примет это дело, выжидали, а portenos, собиравшиеся на Пласа Сан-Мартин всего четырьмя днями раньше, запирали покрепче окна и двери – они знали, что от полиции помощи ждать нечего.

К тому времени и сами военные повернули на сто восемьдесят градусов, причем с такой быстротой и четкостью, которая многое могла бы сказать об эффективности немецкой военной подготовки. Генерал Авалос, одним из первых потребовавший отставки Перона и взявший на себя управление военным министерством, теперь объявил, что полковник Перон вообще не арестован, но перевезен в Мартин Гарсия в целях безопасности, поскольку отдельные преступные элементы в городе угрожают его жизни.

Перона, все еще жалующегося на свое здоровье (в этот момент он больше напоминает какую-нибудь старуху), перевезли из Мартин Гарсия в военный госпиталь в Буэнос-Айресе, куда Эва примчалась, чтобы со свойственной ей эмоциональностью заключить его в объятия. Но какими бы искренними ни были ее слезы и чувство облегчения, которое она испытала, увидев снова своего любовника, с того момента, как они простились у реки, в ее отношении к нему словно бы появилось нечто новое – что-то такое, что было нелегко заметить, что затрагивало глубинную суть их отношений.

Вслед за Эвой явился генерал Авалос в сопровождении офицеров, которые старались держать нос по ветру и угождать одновременно и тем и этим.

17 октября Генеральная конфедерация трудящихся провозгласила, что поддерживает Перона; по стране была объявлена всеобщая однодневная забастовка, и громадные толпы «людей без пиджаков», как с того дня стали называть последователей Перона, начали собираться под балконом Каса Росадо. Позже говорили, что это был некий спонтанный порыв, однако людей привозили на грузовиках из трущоб, расположенных в южных пригородах, и они несли с собой флаги и портреты Перона, которые невозможно собрать, а уж тем более изготовить за одну ночь. Толпы демонстрантов двигались через мосты Риачуэло (в своей книге Эва пишет, что они перебирались вплавь, но имелись мосты, время было зимнее, а река в районе консервных заводов не отличалась чистотой, это кажется уж слишком широким жестом со стороны любого трезвого человека, пусть даже движимого энтузиазмом), потом по мощеным авеню, ведущим к докам, и слились наконец в огромную, неуправляемую, крикливую и смрадную массу у Каса Росадо. В течение дня толпа все росла и с каждой минутой становилась все более нетерпеливой, взволнованная слухами о том, что Перон будет говорить, что имел место заговор, но теперь их благодетель свободен и появится с минуты на минуту.

– Перон! Мы хотим Перона! Перон!

А за розовыми стенами правительственного особняка Эва Дуарте слушала эти крики и улыбалась. Они еще даже и не думали кричать: «Эвита! Маленькая Эва!» – но скоро они закричат, а пока достаточно и того, что они зовут Перона.

Около полуночи невозможно было уже сдерживать напор толпы, Фаррел и Перон вышли на балкон. Их приветствовали громкими криками. Они обнялись, хлопнули друг друга по плечу и расцеловались: сначала в одну щеку, потом – в другую. Толпа ответила им хриплым ревом.

– Вот, – сказал Фаррел, – перед вами человек, которого все мы любим, – Хуан Перон!

– Перон! Перон! Мы хотим Перона! Куда они тебя подевали, Перон?

Это был драматический момент, даже если и немного подстроенный, и Перон не поскупился уронить слезу в ответ на столь прочувствованный призыв. Он сказал, что обнимает своих любимых «людей без пиджаков»; что он понимает их страдания, потому что они страдают так, как когда-то страдала его бедная старая матушка. Отныне он подает в отставку и расстается с армией, потому что хочет быть среди тех, кто потом и кровью добывает свой хлеб. Мелодраматическим жестом он сорвал с плеча ремень, на котором носил саблю, и отдал его Фаррелу. Двое мужчин снова обнялись. Толпа взревела. Но теперь, заявил Перон, и слезы стояли в его глазах, его «люди без пиджаков» должны разойтись по домам, спокойно, потому что в толпе есть женщины, которых можно толкнуть или поранить, а он утомлен и совершенно измучен; но раньше, чем они разойдутся, он просит их помедлить еще мгновение, чтобы он мог полюбоваться ими.