– Я знаю тебя больше пятидесяти лет, но договариваться о встрече должен через секретаршу. Ты так изменился, Жан. Если человек обладает хоть какой-то властью, ты ведешь себя с ним почтительно, но если ему нечего тебе предложить, обливаешь презрением. Ты умело применяешь правило, которое привело тебя к цели: «Силен со слабыми, слаб с могущественными».

– Будь добр, не учи меня жить, по крайней мере не сейчас.

– Ты всегда плохо отзывался обо мне, притом что я всегда был рядом, когда ты во мне нуждался.

Жан снял ладонь с дверной ручки и повернулся к Мишелю:

– Ты прямо здесь решил выяснить, у кого из нас выше нравственность?

– Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю…

– И к чему все это? Ты мне угрожаешь? Ты ведь можешь все потерять…

– Я и так уже потерял здоровье и уважение к себе. Поставил дружбу выше этики и теперь сам себе противен.

– Мне нужно идти, меня ждут.

– Как ты мог просить меня сделать аборт той девушке и скрыть от сына, что все допустимые сроки уже прошли?

– Я сделал это для того, чтобы его защитить, как и ты. А чего ты хотел? Чтобы я позволил этой карьеристке сломать Александру жизнь? И потом, она сама не возражала!

– Воображаю, что ты ей посулил, чтобы убедить.

– Все, что я сделал, – это ради блага сына.

– Ты всегда находишь оправдание своим поступкам, даже недопустимым.

– Мишель, мир жесток и несправедлив, и да, я готов совершать недопустимые поступки, лишь бы защитить свою семью.

– Полное отсутствие морали, цинизм, осложненный самолюбованием, – вот в чем твоя проблема. Ты считаешь, что все перед тобой в долгу, что ты способен все контролировать – и людей, и обстоятельства. Скорее всего, веришь, что можешь саму смерть держать на почтительном расстоянии! Да, мне кажется, что даже смерти ты не боишься.

Фарель посмотрел на него, ничего не ответив. Мишель не ошибся, Жан боялся не смерти, не она заставляла его замирать в оцепенении, а возможность внезапной трагедии: этот страх никогда не покидал его с тех пор, как, вернувшись из школы, он обнаружил труп матери, и теперь был уверен, что, когда человеку страшно, может произойти все что угодно.

– Ты совсем не разбираешься в людях. Ты никому не сочувствуешь.

Жан его как будто не слышал. Все, что было дано ему от природы, он использовал, как сумел. Любил, жадно желал, с азартом отдавался работе. Имел единственный недостаток – не разбирался в психологии – он ненавидел это слово. А что в ней понимать? Нечего. Люди и сами для себя непостижимы.

– Ты о сыне подумал? Что с ним будет, когда в один прекрасный день он об этом узнает?

– Не узнает. Помни, что я тебе сказал. Расскажешь – потеряешь все: репутацию, работу, которую так любишь, будешь изгнан из медицинской корпорации.

– Зато, по крайней мере, примирюсь с самим собой.

Фарель издал короткий нервный смешок и, открыв дверь, бросил:

– Знаешь, что случается с теми, кто думает, будто можно выжить, соблюдая законы морали? Рано или поздно их растопчут.

Жан Фарель отменил заказ на столик в большом ресторане на площади Мадлен, где был завсегдатаем, – слишком много волнений. Он пересек улицу Фобур-Сент-Оноре, бледный, дрожащий, его знобило. Выйдя из Елисейского дворца, он растерял весь свой блеск. Там им удалось создать видимость сплоченной, любящей, крепкой семьи. Теперь все расползлось, конструкция покрылась трещинами и грозила обрушиться. Он думал только о попытке самоубийства Франсуазы. Как только церемония закончилась, Клер отправилась к Адаму, оставив преподнесенный президентом букет на одном из накрытых столов, а Жан забрал его, намереваясь подарить Франсуазе, поскольку она так этого хотела. Он ненадолго остановился прямо посреди улицы, выложил в твиттер фото, сделанное во время церемонии награждения, и написал:

Несмотря на поздний час, он заказал такси и поехал в больницу Биша, куда увезли Франсуазу. По радио крутили французскую эстраду, Жан попросил водителя выключить музыку. Зашел на свою страничку в твиттере, чтобы посмотреть комментарии: несколько поздравлений, но в основном издевательские реплики:

Он написал «Помётный» вместо «Почётный», и из-за этой опечатки его твит стал предметом насмешек. Он удалил его, но беда уже случилась, и скриншоты разлетелись по сети. Фарель ругал себя за то, что не перечитал твит, прежде чем выложить: поспешность и импульсивность погубили не одну карьеру.

Ему не стоило ни малейшего труда проникнуть в больницу, хотя час был уже поздний и время посещений давно закончилось, – его улыбки и автографа оказалось достаточно для того, чтобы перед ним открылись двери психиатрического отделения: известность обеспечивала ему повсеместный беспрепятственный пропуск. У него возникло мучительное ощущение, будто он снова переживает драму с сыном, тот страшный момент, когда ему позвонили и сообщили, что Александр пытался покончить с собой. Медсестра попросила его «надолго не задерживаться» и не утомлять пациентку, так как та «очень ослаблена». Держа в руке президентский букет, он ринулся вперед по коридору, ведущему к палатам. Это свойство славы – уверенность, что для того, чье лицо появляется на экране, нет ничего невозможного, – он любил больше всего. Он слышал крики, доносившиеся из-за стен, они его пугали, и он старался идти как можно быстрее, лихорадочно ища номер палаты Франсуазы. Комнатка была маленькая, темная, душная, он предпочел бы, чтобы Франсуаза лежала в частной клинике, а не в этой государственной больнице с облупленными стенами и стойким запахом эфира. Ничего не выражавшее лицо Франсуазы застыло в суровой неподвижности, как у античной мраморной статуи. Тело до самой шеи закрывала белая простыня, напоминавшая саван. Из-под нее виднелись только кисти рук в коричневых пятнышках. Растрепанная, без макияжа, с высохшей кожей, она выглядела восьмидесятилетней старухой. Жан приблизился к ней, поцеловал в лоб. От кожи исходил какой-то едкий запах.

– Как ты себя чувствуешь, любимая? – спросил он.

– Я в полном порядке, – ответила она. – Как видишь, попытка не удалась.

Ее веки медленно опустились; губы у нее растрескались, как в тот день в Южных Альпах, когда они несколько часов поднимались по склону, пока не добрались до маленького укромного отеля в горах, на высоте две тысячи пятьсот метров. Он с удовольствием вспоминал о том страстном чувстве, которое они пережили, о наслаждении, которое он получал, долгими часами не выпуская ее из объятий.

– Что на тебя нашло?

Он пытался говорить бодрым голосом. Злость и гнев куда-то испарились. Франсуаза молча смотрела на него. Что она могла ему сказать? Она, как умела, строила свою жизнь, не покушаясь на его свободу, его независимость. Она знала, что нужно от него уйти, что для него главное – его собственное выживание, умственное и физическое. Ее и так уже увлекло слишком далеко за пределы ее возможностей. Он наклонился к ней, погладил по руке.