Когда мы огибаем заросли ежевики и поле ржи, неожиданно показывается ледниковое озеро. Вода в озере кристально чистая. Разноцветные камни сверкают на мелководье у берега. Налетает порыв горного ветра, зеркальную поверхность озера подергивает рябь, разбивая перевернутое отражение гор, облаков и неба. К небольшому причалу, построенному из скрепленных стволов деревьев, привязано несколько лодок. К этому моменту наши животы начинают урчать от голода просто оглушительно. Крагмэн улыбается и ведет нас обратно на деревенскую площадь, срезая путь через зеленые луга.

Нас отводят в большой обеденный зал, заставленный рядами пустых столов и скамеек. Молоденькие девушки приносят из кухни еду и шепотом называют каждое блюдо, украдкой поглядывая на нас. Мы жадно набрасываемся на все, что они ставят на стол. Даже я, хоть кашель и разрывает мою грудную клетку, не могу сдерживаться. Глаза у меня слезятся, с носа капает в тарелку, голова кружится и гудит, будто в ней стая пьяных комаров. Но я все равно уплетаю за обе щеки. Каша, яичница с беконом, булочки. Так девушки называют блюда, которые ставят перед нами. Остальные стоят снаружи, прижимаясь лицами к окнам, чтобы как следует нас рассмотреть. Все такие симпатичные и молоденькие.

Как будто что-то щелкает внутри меня. Странно. Почти все здесь — женщины. И все очень молоды.

Я смотрю на эти юные лица, которые буквально протискиваются в окна. Маленькие дети, младшие подростки, подростки. Подавляющее большинство — женского пола. Мальчиков мало, и ни одного старше семи-восьми лет.

Совсем другую картину я вижу здесь, в обеденном зале. Вместо молоденьких девушек по периметру комнаты стоит примерно дюжина мужчин, лысеющих и пузатых, от сорока до пятидесяти лет. Ни один из них не похож на моего отца. Все они рыхлые и носят бороды, а отец всегда был мускулистым и гладко брился. В дальнем углу я вижу двоих особенно толстых мужчин. Они стоят по обе стороны от Крагмэна, которого, кажется, покинула вся его веселость. Ни тени улыбки на лице, толстые руки сложены на груди. Он что-то произносит, всего слово или два, и один из мужчин направляется на улицу.

В этот момент я замечаю портреты на стене. Их около дюжины, они все висят в ряд, в промежутках между окнами. Это великолепные картины, изображающие мужчин в полных достоинства позах. Деревянные рамы вырезаны вручную. Я бросаю взгляд на них и уже готовлюсь вернуться к тарелке, но тут застываю, словно пораженный молнией.

С бешено бьющимся сердцем я отодвигаю стул и встаю. Никто не обращает на меня внимания, Сисси и мальчики слишком заняты поглощением еды.

Это самые долгие и медленные шаги в моей жизни. Я передвигаю ставшие каменными ноги, не отрывая взгляда от портрета в темном углу. Обеденный зал неожиданно затихает, все смотрят, как я, словно в трансе, иду к портрету. Я кашляю, и из моих легких выходит буквально несколько литров мокроты. Но это меня не останавливает. Портрет все ближе. Мне в лихорадке кажется, будто изображение летит ко мне, а темнота вокруг него разлетается, как тающее под солнцем облако. Лицо с картины смотрит на меня знакомыми глазами, одновременно добрыми и властными. Я вижу впалые щеки и высокие скулы на лице с резкими чертами. Волосы успели стать седыми, морщинки в углах глаз более заметными.

Это мой отец.

Я слышу сзади, в нескольких метрах от меня, тяжелые шаги.

— Ты его знаешь? — спрашивает Крагмэн.

Я отвечаю вопросом на вопрос:

— Кто он?

— Старейшина Джозеф.

Джозеф. Джозеф.Я роюсь в памяти, надеясь, что эти звуки вызовут спрятанные воспоминания.

Ничего. Голова кружится, меня лихорадит, в висках стучит.

— Где он? — спрашивает Сисси.

Она стоит рядом со мной, с пепельно-бледным лицом. За ее спиной мальчики привстали со скамьи и не сводят глаз с портрета.

— Откуда вы его знаете? — спрашивает Крагмэн.

Я задаю единственный вопрос, который имеет значение. Вопрос, который мучил меня долгие годы молчания и непроглядной тьмы.

— Где он?

Голос Крагмэна звучит мрачно и серьезно:

— Его нет с нами.

— Где он? — на этот раз спрашивает Сисси. Я слышу в ее голосе нетерпение и страх.

Крагмэн поворачивается к ней, огромное тело движется с неотвратимостью тектонической плиты.

— Он погиб. Это было трагическое происшествие…

Я делаю шаг назад, но не чувствую, что мои ноги двигаются. Я даже не чувствую, что они касаются земли.

Мою голову пронзает боль. Резкая, как если бы часть черепа исчезла и по обнаженному мозгу провели куском неструганого дерева. Комнату заливает гипнотически мерцающий красный свет. Я падаю по спирали, невероятно медленно, и вижу множество лиц — белые смазанные пятна. Затем мир вокруг меня растворяется.

Отец разбудил меня, встряхнув за плечо.

— Что случилось? — спросил я, не испытывая ни малейшего страха; лицо отца выглядело скорее радостным, чем обеспокоенным.

— Мы идем на прогулку, — ответил он.

— Правда? Зачем?

— Пойдем, — настаивал отец.

— Нам обязательно надо идти, папа? Я не хочу выходить на солнце.

— Пойдем, — повторил отец, и, естественно, я подчинился.

Я послушно надел ботинки, нанес солнцезащитный лосьон на руки и лицо, натянул кепку до бровей. На всякий случай мы захватили с собой накладные клыки. Дневной свет, когда мы открыли дверь, брызнул нам в глаза, как кислота.

Мы вышли на улицу без темных очков. С годами всему учишься: не надевать темные очки, чтобы вокруг глаз не остались линии загара. Не надевать часы по той же причине. Все эти правила незыблемы во всех отношениях. Но почему-то сегодня отец решил нарушить одно из главных правил: если можно этого избежать, нельзя выходить на улицу в ясный день, когда солнечный свет не встречает никаких препятствий. Я с недоумением уставился на отца.

Но он ничего не сказал.

Где было возможно, мы шли в тени небоскребов, прижимаясь к стенам возвышающихся над нами зданий. Улицы, разумеется, были пусты. Тишина заливала бетонные тротуары, дома из хромированной стали, незапертые двери магазинов и кафе. Ничто не нарушало зеркальную гладь фонтана перед Центром Конференций, в которой отражалось голубое небо.

Отец прошел сквозь вращающуюся дверь Здания Достояния, самого высокого — в шестьдесят четыре этажа — небоскреба в городе. Здесь находились Министерство науки и Академия исторических гипотез. В этом здании отец работал, сколько я себя помнил. Я последовал за отцом, и мы оказались в огромном, в пятьдесят девять этажей, атриуме. Солнечный свет заливал его сквозь стеклянные стены, отражаясь и преломляясь множеством радуг.

— Сюда, — сказал отец, стоя у стеклянного лифта. Его шахта проходила сквозь все здание, до самого верхнего этажа.